В ту же минуту донеслось откуда-то дивно могучее по звучности пение. Красинский прервал свои проклятия и заклинания, зашатался, охваченный точно головокружением, и затем внезапно рухнул на пол.
XVII
Мила очнулась на своей постели, и около нее на стуле стояла шкатулка, данная отцом. Молодая девушка чувствовала себя разбитой, но все же поспешно встала и прежде всего заперла ящик; затем она выпила подкрепляющих капель и снова улеглась, а в обычный час вышла в столовую к завтраку.
Екатерина Александровна уже сидела за столом, озабоченная и нахмуренная; она серьезно сердилась на Милу, упрямо желавшую оставаться тут, когда уже целую неделю можно было быть в Киеве. Она стыдилась настоящей причины своего нетерпения покинуть остров, так как ей неприятно было сознаться теперь, что скептицизму ее нанесено жестокое поражение. А ее действительно обуял страх. По ночам она чувствовала проносившиеся по комнате порывы ледяного ветра, в коридоре раздавались шаги, а в пустой комнате рядом слышалась ясно ходьба и передвигание мебели. Последняя же ночь довершила ее ужас: ее разбудило прикосновение к ее лицу холодной руки, и она отчетливо видела склонившегося над ней Бельского. Его мертвенно-бледное, перекошенное лицо и блуждавшие, фосфорически блестевшие глаза были ужасны, и у храброй г-жи Морель пробежал мороз по коже. Мила, прихлебывая молоко, наблюдала за ней и спросила, почему у нее такое сердитое лицо? Тут глухое раздражение ее прорвалось наружу.
– Меня бесит твое упрямство. Зачем сидим мы здесь? Погода испортилась, начались дожди и вот уже три дня настоящий потоп; а хуже всего, что кто-то имеет дерзость мистифицировать нас. До сих пор можно было думать, что люди болтают вздор, а в эту ночь я
Мила едва удержалась от смеха. Ее чрезвычайно забавлял очевидный страх Екатерины Александровны, но она не обнаружила ничего и ответила дружески:
– Милая мама, я не думала, что тебе так неприятно жить здесь. Сама я не придавала никакого значения россказням прислуги, тем более, что решительно ничего не видела; но, если дерзость мистификатора коснулась даже
В полном согласии дамы принялись за дело и через день покинули остров.
В Киеве Милу ожидал приятный сюрприз: при содействии Замятина Екатерина Александровна купила для нее дом, где они тотчас и поселилась. Дом был прелестный, настоящей дворец, и они посвятили первые дни меблировке его с утонченной роскошью, так как предполагали жить открыто, а зимой давать балы и вечера. Окончив предварительные дела, они справились, возвратились ли с дачи Замятины, и, узнав что те в городе, отправились к ним вечером.
Они встретили там еще нескольких гостей. По-видимому, ничто не изменилось и в доме было то же довольствие, какое Мила видела в Горках; но тайное чутье скоро указало, что изменились хозяева дома, и над семьей что-то тяготеет. Сам Замятин состарился словно на двадцать лет за эти несколько недель, и по-видимому, его угнетали тяжелые заботы. Надя побледнела и похудела, а Замятина была грустна и озабочена. Даже отношения жениха и невесты казались как будто натянутыми. Масалитинов был нервен и озабочен, а Надя раздражена и непокойна. Довольная улыбка мелькнула на лице Милы: значит, отец не ошибся. Почва была хорошо подготовлена, видимо, и окончательная катастрофа не замедлит наступить. За чаем прибыли еще гости, и разговор оживился, но настоящего веселья не было; позднее старики сели за карточные столы, а молодежь собралась в будуаре Зои Иосифовны.
Злорадно прислушивалась Мила к разговорам, вертевшимся преимущественно на традиционном бале, предстоявшем через неделю у Замятиных, которым праздновался каждый год день рождения хозяйки дома.
– Это будет твой последний бал, а потом, прекрасная Надя, ты будешь нищей, – с затаенной радостью подумала Мила, заметив взаимные улыбки и несколько беглых слов вполголоса между женихом и невестой.