Дочь короля Эльфландии

Но другие возразили, говоря так: допустим, что в звездном свете мимо промчался некий зверь (ежели и в самом деле промчался, это еще вопрос!), но кто сумел бы утверждать с уверенностью, что это был единорог? Один заметил, что в звездном свете трудно разглядеть доподлинно что бы то ни было, а другой подсказал, что единорога вообще узнать весьма непросто. Тогда парламентарии принялись со знанием дела обсуждать размеры и облик сих тварей и все известные легенды, о единорогах рассказывающие, но так и не пришли в итоге к единому мнению, в самом ли деле повелитель их гнал единорога или нет. И вот наконец Нарл, понимая, что так они до истины не доберутся, и почитая совершенно необходимым прийти раз и навсегда к определенному решению, поднялся и объявил, что настало время поставить вопрос на голосование. Вот так, опуская ракушки разных цветов в рог, что переходил из рук в руки (такой уж у них был метод), селяне проголосовали за единорога, как того потребовал Нарл. В гробовой тишине Нарл подсчитал голоса. И все увидели, что голосованием установлено: никакого единорога не было.

И признали тогда опечаленные парламентарии Эрла, что замысел их заполучить в правители чародея потерпел крах; все эти люди давно состарились, и теперь, когда поддерживающая их на протяжении долгих лет надежда угасла, не так легко им было обратиться к новым планам – не то что когда-то, в далеком прошлом. Что же теперь делать? – сетовали парламентарии. Где взять магию? Что бы такое придумать, чтобы мир запомнил долину Эрл? Двенадцать стариков, магией не обладающих… Так сидели они за чашами с медом, но даже в меду не находили утешения своей скорби.

Орион же со своими гончими в ту пору был далеко, близ того залива Эльфландии, что словно бы прихлынул к травам ведомых нам полей. Юноша отправился туда вечером, когда звонкие напевы рогов указывали ему путь, и теперь поджидал там, затаившись на краю поля, – поджидал, чтобы единороги прокрались через границу. Ибо на оленей Орион более не охотился.

Пока юноша шагал через поля, сгущались сумерки; селяне, что хлопотали на хуторах, радостно приветствовали его; но по мере того, как Орион уходил все дальше и дальше на восток, с ним заговаривали все реже и реже, и вот наконец, когда до границы было уже рукой подать, а Орион так и не свернул с пути, в его сторону более не глядели, но предоставили и его, и псов самим себе.

Когда солнце опускалось за горизонт, Орион обычно замирал у изгороди, что подходила к самой границе сумерек. Собаки жались одна к другой под плетнем, Орион же не спускал с них глаз, чтобы ни одна не посмела двинуться с места. Лесные голуби и щебечущие скворцы возвращались в гнезда, в кроны деревьев ведомых нам полей. И вот раздавались переливы эльфийских рогов: звонкая и серебристая, волшебная музыка дрожала в морозном воздухе, и, словно в калейдоскопе, мгновенно менялись оттенки облаков; именно тогда, в угасающем свете, когда темнели краски, Орион поджидал, чтобы неясный белый силуэт выступил из сумеречной завесы. И в тот вечер, едва охотник успокоил собак рукою, едва поблекли наши поля, за туманный предел осторожно скользнул статный белый единорог, все еще пережевывая лилии, что в ведомых нам полях не цветут. Ослепительно-белый, он ступил вперед, совершенно неслышно отошел на четыре или пять ярдов в ведомые нам поля и замер неподвижно, словно лунный свет, напряженно прислушиваясь. Орион не шевелился, и собаки его молчали, – может быть, покорные власти Ориона, а может быть, псы и без того были достаточно мудры. И через пять минут единорог шагнул вперед и принялся объедать высокую и сладкую земную траву. А едва зверь тронулся с места, из-за густо-синей сумеречной завесы появились и другие; и вот уже на поле паслось целых пять единорогов, Но Орион по-прежнему удерживал собак и выжидал.

Мало-помалу расстояние между единорогами и границей все увеличивалось, ибо густые и сочные земные травы, что пощипывали эти пятеро в вечернем безмолвии, манили зверей все дальше и дальше в поля. Если вдруг раздавался собачий лай или кричал запоздалый петух, единороги, все как один, тотчас же настораживали уши и замирали, недоверчиво оглядываясь, ибо всего опасались они в полях людей и не осмеливались отойти далеко от границы.