Дочь оптимиста

Наверху Лоурел положила в чемодан свои брюки и мятое шелковое платье, которое она надевала накануне, бросила на них еще какие-то мелочи и заперла его. Потом она приняла ванну и снова надела костюм от Сибил Конноли, в котором она прилетела. Она тщательно подмазала губы, заколола волосы, как носила в Чикаго, снова надела городские туфли на каблуках и в последний раз обошла весь дом. В окна, с которых Миссури сняла занавески, чтобы их выстирать, широко вливался весенний свет. В этом сверкающем и тихом доме ничто не напоминало о жизни ее матери, от ее счастья и страданий не осталось ничего, что могла бы испортить Фэй. И от того, как отец метался между ними, хватаясь за них обеих, как он вдруг отпустил их и ушел от всего, тоже никаких следов не осталось.

Из окна на лестничной площадке ей была видна дикая яблоня — она вся заиграла зеленью, только одна ветка еще была сплошь покрыта цветами, как кружевной рукав.

После похорон все цветы вынесли из гостиной — тюльпаны долго красовались, пока не опал последний лепесток. Над белой каминной доской висели полукружием над часами все те же журавли на лунном диске, нищий с фонарем и поэт у водопада. Стрелки на часах показывали половину двенадцатого.

Лоурел ждала — сейчас должны приехать подружки.

И тут она услыхала легкий стук — словно пустую катушку бросили в ящик и она катилась вглубь. Лоурел прошла на кухню, сквозь приоткрытую дверь она видела, как Миссури вывешивает выстиранные занавески. В кухне еще тепло пахло мыльной пеной.

Посреди дощатого пола все еще стоял памятный с детства огромный, как старинный рояль, кухонный стол. Из двух шкафов только новый, металлический, был в употреблении. Лоурел позабыла осмотреть старый деревянный шкаф, как забыла с вечера закрыть окно в своей комнате. Она подошла к нему и подергала деревянные дверцы, пока они не подались. Шкаф открылся, оттуда пахнуло резким, стойким мышиным духом. В темной глубине она разглядела формы для пирогов с вареньем, мешочек грубой соли для мороженицы, железные вафельницы и чашу для пунша с висящими на ней кружечками, которые от долгого неупотребления переливались маслянистыми радужными пятнами. И за всеми этими бесполезными вещами было задвинуто как можно дальше то, что все же почти выпирало из шкафа, то, что ей суждено было найти, — она и была тут для того, чтобы найти эту вещь. Она опустилась на колени и, торопливо раздвинув все остальное, обеими руками вытащила эту вещь и взглянула на нее в дневном свете, падавшем из незанавешенных окон. Да, это было именно то, что она предполагала. И в ту же минуту она скорее почувствовала, чем услышала из кухни, стук каблуков сначала в гостиной, библиотеке, в столовой, потом вверх по лестнице, по спальням и снова вниз — повторяя путь самой Лоурел, умолкнув на пороге кухни.

— А-а, значит, вы до сих пор тут? — сказала Фэй.

— Во что вы превратили мамину хлебную доску? — спросила Лоурел.

— Какую доску?

Лоурел встала и, выйдя на середину кухни, положила доску на стол. Она ткнула в нее пальцем:

— Смотрите! Смотрите, вот трещина, смотрите, какие вмятины. Будто вы ее ломом били!

— Подумаешь, какое преступление!

— Вся грязная, избитая! Гвозди вы ею заколачивали, что ли?

— Ничего я не заколачивала — просто колола на ней прошлогодние орехи. Молотком.

— И прожгли сигаретами.

— Да кому она нужна, старая доска, век ей жить, что ли? Не нужна она никому на свете.

— А тут, с краю! — Лоурел провела пальцем по краю доски, руки у нее уже дрожали.

— Да в этом старом доме, наверно, и крысы расплодились. — сказала Фэй.

— Вся изгрызена, испакощена, грязь в нее так и въелась. У моей матери она была гладкая, как шелк, чистая, как блюдо.

— Да чего вы пристали с этой дурацкой доской? — закричала Фэй.

Мама выпекала самый лучший хлеб во всем Маунт-Салюсе!

— Ну и что? Начхать мне на ее хлеб. Теперь уж она его не печет.

— Вы осквернили этот дом!

— Я таких слов не понимаю, и слава Богу. А вас прошу запомнить: дом теперь мой и что захочу, то с ним и сделаю, — сказала Фэй. — И со всем барахлом, да и с этой вашей доской тоже.

Но все, что Лоурел перечувствовала и передумала за эту ночь, все, что она вспомнила и поняла за это утро, за эту неделю дома, за весь этот месяц ее жизни, не могло ей подсказать сейчас, как ей выдержать столкновение с этим существом, которое за всю свою жизнь не научилось чувствовать по-человечески. Лоурел даже не знала, как с ней попрощаться.

— Фэй, моя мать знала, что вы заберетесь в ее дом. Ей и говорить не надо было. Она вас предсказала.

— Предсказала? Это только дурную погоду предсказывают, бросила Фэй.

Ты и есть дурная погода, подумала Лоурел. И все еще впереди: много таких, как ты, еще появится в нашей жизни.

— Да, она вас предсказала.