Дочь палача и черный монах

– Я в этом не разбираюсь. Мы их вылили на лошадей, а бутылочку на следующий день Шпрингер в пещере разбил, осел тупой.

Палач снова задумался и затем повернулся к выходу.

– Благодарю, Шеллер. Ты очень мне помог. Когда увидимся в следующий раз, постараюсь, чтобы все прошло быстро. Обещаю.

– Куизль…

Голос Шеллера прозвучал как-то задумчиво. Палач развернулся.

– Что такое, Шеллер?

Казалось, главарь разбойников с трудом подбирал слова.

– Ты знаешь, палач, кем я, собственно, был?

– Нет, расскажи.

– Я был плотником, и неплохим. В Швабмюнхене. А потом шведы изнасиловали мою жену и зарезали. Моему сынишке голову размозжили о дверь. Я ушел в леса, и вот теперь здесь. – Он попытался улыбнуться. – Скажи, палач, что бы ты сделал на моем месте?

Куизль пожал плечами:

– У тебя всегда был выбор. – Он шагнул к двери, но потом снова развернулся. – Мне жаль твою жену и твоего сына. По крайней мере, скоро вы будете вместе.

Дверь захлопнулась, и Шеллер остался наедине со своими мыслями. Если бы он не разучился за эти годы, то заплакал бы, как ребенок.

Буран не стихал ни на минуту, и в лицо Куизлю впивались тысячи ледяных иголок. Он нахлобучил поглубже шляпу и зашагал сквозь белую завесу. Мысли вихрем кружили в голове, словно и внутри у него бушевал шторм.

Духи с запахом весеннего луга…

Мог ли благоухавший фиалками человек видеться с грабителями? Или же это он был тем четвертым? Магдалена рассказывала, что незнакомец вместе с сообщниками сидел в трактире у Штрассера. Пытались ли они выведать там маршруты торговцев? Но даже если это правда, то как это все относится к сокровищам тамплиеров?.. Палач выругался. Ему необходимо прояснить мысли.

Пройдет еще один день, прежде чем Бог ниспошлет Куизлю человека, который поможет ему распутать, по крайней мере, часть головоломки.

С непогодой прибавилось и больных, так что за весь день Симону некогда было думать ни о тамплиерах, ни тем более о Вессобруннской молитве. Из двух извозчиков советника Маттиаса Хольцхофера спасти удалось только одного. Второй еще тем же вечером умер у них на руках.

Им и сейчас не давали ни минуты покоя. Время пролетало за приготовлением лекарств, кровопусканием и осмотром мочи. Помимо заразившихся «шонгауской лихорадкой», как ее успели уже окрестить, им пришлось принять покрытого синими чирьями подмастерья, крестьянина с раздробленной ногой, на которого наехала повозка, и извозчика с обмороженными руками. Последний решил в первый день непогоды добраться из Шонгау до Ландсберга. Его нашли занесенного снегом в какой-то миле от города. Бедняга тщетно пытался вытолкать повозку из сугроба, пока холод наконец не взял над ним верх. И Симон, и его отец сошлись во мнении, что мужчине придется ампутировать три пальца на левой руке – работа, в которой Бонифаций Фронвизер понаторел еще в бытность свою полевым хирургом.

Во время войны Бонифаций Фронвизер вместе с семьей скитался с баварскими ландскнехтами и успел отпилить и прижечь бесчисленное количество рук и ног. Жена его в эти годы умерла, а сам он по окончании войны обосновался вместе с сыном в Шонгау. Старик до сих пор не мог простить своему отпрыску то, что тот не так давно бросил медицинское учение в университете Ингольштадта. Не только из-за нехватки денег, но также и за недостатком интереса. Уже тогда Симон уделял внимания играм в кости и новой моде больше, чем Гиппократу, Парацельсу и Галену. Еще труднее отцу было мириться с тем, что Симон сдружился с палачом Шонгау, таскал от него книги и все чаще обучался у него врачеванию. Полученные знания он затем применял и в своей повседневной практике.

Даже при ампутации трех пальцев – операции, которую Бонифаций Фронвизер мог проделать с закрытыми глазами, – Симон нашел к чему придраться. Они влили в извозчика бутылку настойки и вставили деревяшку между зубами. Старый лекарь взялся за хирургические щипцы и собрался обрубить черные крючья, бывшие некогда пальцами, но Симон указал на ржавые лезвия.

– Сначала их нужно очистить, – шепнул он отцу. – Иначе раны воспалятся.

– Ерунда, – отозвался Бонифаций Фронвизер. – Мы их потом прижжем кипящим маслом. Так научил меня отец, и так будет лучше всего.

Симон покачал головой:

– Будет заражение, поверь мне.

Прежде чем отец успел возразить что-либо, Симон отнял у него клещи и вычистил их в горшке с кипящей водой, висевшем над очагом. И только потом принялся за работу. Отец наблюдал за ним и молчал, хотя и признавал про себя, что сын делал свое дело быстро и на совесть. Мальчишка, вне всякого сомнения, талантлив. И почему только он бросил учение в Ингольштадте! Симон мог бы стать великим врачом! Не приблудным фельдшером, как он сам, а признанным врачом, ученым и видным горожанином, которого жители уважали бы и платили серебряными монетами, а не ржавыми крейцерами, яйцами и изъеденной червями солониной. Доктор Фронвизер, первый в роду…

Когда Симон затянул наконец белую повязку, старик мрачно кивнул.

– Неплохо справился, – проворчал он. – Но что ты теперь сделаешь с грязными щипцами? Выбросишь и купишь новые?