Дочь палача и дьявол из Бамберга

Сэр Малькольм после некоторых раздумий дал ей больше текста, чем планировал вначале. Еще во время репетиции он заметил, что Барбара пользовалась повышенным вниманием мужской публики. Теперь, помимо принцессы, девушка играла принца и королеву. Простодушные ремесленники как раз ставили перед королевским двором драму «Пирам и Фисба», при этом один из артистов изображал стену, через которую Пирам разговаривал со своей возлюбленной. Возлюбленную играл один из мужчин с неестественно высоким голосом и наклеенными ресницами, что вызвало среди зрителей бурные аплодисменты.

– Ты хлипкая, никчемная стена! – воскликнул герой Пирам. – Ты лукава, коварна и легкомысленна!

Стена и герой неожиданно сцепились и принялись мутузить друг друга, что вызвало взрыв хохота у зрителей.

– Да, не хотелось бы мне быть стеной в этой пьесе, – продолжала Барбара по своему тексту, и люди хохотали, как последний раз в жизни.

Так как зал был погружен в темноту, девушка видела только первый ряд, где сидели высокие гости. Епископ Ринек вытирал слезы с глаз, и мужчина рядом с ним – вероятно, вюрцбургский епископ, – казалось, тоже был в полном восторге.

«Это победа! – пронеслось у Барбары в голове. – Сэр Малькольм выиграет состязание. И Матео…»

Мысль о Матео сбила ее. Барбара невольно вспомнила, как сбежала из дома и как Магдалена пообещала ей, что отец обязательно что-нибудь предпримет. Есть ли у него какой-нибудь план? Или все они оставили ее и Матео в беде?

– Боже милостивый, что… что… – забормотала она и переступила с ноги на ногу.

Сэр Малькольм злобно на нее покосился. Он уже не казался таким веселым.

– Что это значит! – прошипел режиссер настолько тихо, что услышали только они вдвоем.

– Э… что это значит, – проговорила наконец Барбара.

Никто не обратил внимания на ее оплошность. Вперед шагнул очередной ремесленник с табличкой, на которой неумелой рукой была намалевана луна.

– Добродетельная королева, это луна! – ответил сэр Малькольм, вновь перевоплотившись в Петера Сквенца, и в поисках одобрения повернулся к хохочущей публике.

Пьеса продолжалась. После луны вышел ремесленник, закутанный в рваное одеяло. Он изображал льва и при этом мяукал по-кошачьи. В зале теперь клокотало, его словно трясло, как накрытый горшок, в котором бурлило варево. Барбара посмотрела вниз и заметила во втором ряду пожилого сановника в монашеской шапочке. Он раскачивался из стороны в сторону, обхватив голову руками, раскрыв рот в крике. Но Барбара ничего не слышала сквозь шум. Может, он болен? Или просто не выносит духоты и гвалта вокруг?

Однако на размышления не было времени. Происходящее на сцене требовало ее повышенного внимания. Решив, что лев растерзал его возлюбленную Фисбу, бестолковый Пирам бросился на собственный кинжал. При этом он что-то весело говорил хохочущей публике. Барбара встряхнула головой в нарочитом возмущении.

– Где это видано, чтоб мертвые разговаривали! – проворчала она.

Сэр Малькольм в роли ремесленника и незадачливого режиссера поднял палец.

– Постыдитесь, Пирам, вы же мертвы, – напомнил он артисту и подмигнул: – Вам следует лежать, как дохлая свинья, и не говорить ни слова.

В этот миг в зрительском зале раздался грохот. Барбара повернулась на шум и увидела, что больной духовник свалился со стула. Этого почти никто не заметил, зрители продолжали смеяться, в то время как оба епископа развернулись к больному. Шёнборн суетливо поднялся со стула и подозвал кого-то из слуг. Ринек лишь раздраженно покачал головой – он явно был раздосадован этой заминкой.

Зрители в большинстве своем так ничего и не заметили и расступались крайне неохотно, когда из дальней части зала приблизились двое мужчин. Один из них был в шляпе, какие было принято носить у врачей; второй был заметно ниже, и на его широкополой шляпе покачивалось красное перо.

– Симон! – прошептала Барбара. – Но почему…

– Что стряслось, черт возьми? – прошипел рядом с ней сэр Малькольм. – Давай, играем дальше! Неважно, что там происходит, the show must go on![26]

Он обернулся к зрителям с громким, немного фальшивым смехом и вновь привлек к себе их внимание.

– То был пролог, настало время эпилога!

Закончить ему не дали. В тот же самый миг в зале раздался душераздирающий крик. Его издал один из лакеев, который склонился над больным. Слуга показывал на сановника: тот извивался на полу в судорогах, монашеский клобук валялся рядом, по бритой голове стекал тонкий ручеек крови. Тут больной внезапно вскочил и пустился в какой-то дикий пляс, размахивая при этом руками. Из груди его вырывались хриплые, нечеловеческие звуки.

На мгновение он повернулся к сцене, и в дрожащих отсветах свечей Барбара увидела его лицо. Оно было бледным, как у покойника, глаза вышли из орбит. Но ужаснее всего были губы. Их почти не было видно, и между ними выделялись два ряда острых желтых зубов, слишком длинных для человеческих. С зубов на рясу закапала пенистая слюна. Одержимый издал протяжный звериный вой и бросился на оцепеневшего Симона.