Дочь палача и дьявол из Бамберга

– Сильно сомневаюсь, – пробормотала молодая женщина.

Она закрыла глаза и произнесла короткую молитву.

После чего побежала вслед за отцом.

* * *

Дверь в камеру распахнулась, и Барбара оцепенела. На пороге стоял мокрый от дождя и пота Зальтер. По лицу его снова скользнула та скорбная улыбка. Вот только теперь в ней не было ничего печального – одно сплошное безумие. Он походил на ангела, падшего с небес.

– Пора, – сказал он хрипло. – Давайте покончим с этим.

Не сказав больше ни слова, Зальтер подошел к Адельхайд и развязал веревки в нескольких местах. Едва ли не с нежностью поднял ее, и женщина встала на подгибающихся, еще связанных ногах. Затем «оборотень» вынул кинжал и приставил Адельхайд к горлу.

– Сейчас мы пойдем очень медленно, – распорядился он. – Прошу тебя, не сопротивляйся. Иначе придется раньше времени причинить тебе боль. А мне бы этого не хотелось.

Адельхайд бросила на Барбару предостерегающий взгляд и скрылась вместе с Зальтером в коридоре. Вскоре оттуда донесся высокий жалобный крик, но издал его скорее мужчина, чем женщина.

Через некоторое время Зальтер вернулся один. Он развязал Барбаре ноги и помог подняться.

– Почему ты делаешь это? – прошептала она.

– Я восстанавливаю справедливость, – ответил он глухо. – Око за око, зуб за зуб. Так сказано в Библии.

Затем Маркус с неожиданной силой потащил свою пленницу по темному коридору в другую камеру, освещенную несколькими факелами. Барбара невольно вскрикнула. Адельхайд не преувеличивала.

Взору ее действительно предстал воплощенный кошмар.

Барбара помнила камеру пыток в Шонгау – несколько раз она помогала там отцу с уборкой. Но здесь было нечто совершенно иное. Комната даже не походила на привычную камеру пыток – такой она была скорее в представлении безумца.

Или же сам дьявол ее обставил.

Здесь были обычные орудия пыток вроде дыбы, подвеса, щипцов, тисков, «испанской лесенки» и жаровни. Последняя стояла в дальнем углу справа, и оттуда веяло каким-то неприятным теплом. Но среди привычных орудий было и несколько диковинных устройств, которых Барбаре видеть еще не доводилось. Запачканный кровью острый конус, ванна, наполненная белой жидкостью с едким запахом, клетка в форме головы на полке и пара сапог, снабженных шипами и винтами. Другие орудия были до того странными, что назначение их так и осталось для Барбары загадкой, сколько она ни раздумывала. Связки соломы, разбросанные по всей камере, покрывали красно-бурые пятна засохшей крови.

Но хуже всего были рисунки на полотнах, свисающих с потолка, как театральные занавесы. Барбара видела в церквях рисунки, на которых взорам верующих открывалась преисподняя, где страдали истекающие кровью грешники, раскрывая рты в беззвучном крике. Здесь было нечто подобное. Они отовсюду смотрели на Барбару, торопливо нанесенные наброски человеческой жестокости, как эскизы для будущего собора. Все в этой камере выражало одно-единственное чувство.

Боль.

На дыбе стонал, прикованный цепями, Иероним Хаузер. Старый секретарь, похоже, находился без сознания, глаза его были закрыты, и сам он дергался, как выброшенная на берег рыба. И все же Хаузер еще жил. У противоположной стены на связке соломы сидела Адельхайд. Она была связана, и от ее шеи к железному кольцу в стене тянулся кожаный шнур. Женщина неподвижно уставилась перед собой, но Барбара видела, как ее трясет от страха. Саму ее так парализовало увиденное, что она не испытывала совершенно никаких эмоций. Барбара даже не сопротивлялась, когда Зальтер подвел ее к стене, мягко усадил на пол и привязал, как Адельхайд, к железному кольцу. Еще одной веревкой драматург вновь связал ей руки и ноги, после чего поднялся и подошел к лежавшему на дыбе Хаузеру. При этом с лица его не сходила улыбка, едва ли не ласковая.

– Пьеса близится к завершению, – сказал он тихо. – Скоро чаши весов опять встанут вровень.

Зальтер играючи повернул колесо в изголовье дыбы, натягивая цепи.

– Я просил Малькольма поставить мою пьесу. Как часто я просил его об этом, но он не захотел… Жаль. Уверен, ее ждал большой успех. Знаете, какая главная движущая сила в любой хорошей пьесе? – Он вопросительно взглянул на девушек и, не дождавшись ответа, продолжил: – Любовь и месть. Все прочее берет начало от них. Все великие трагедии Шекспира основаны на этом. Моя пьеса начинается любовью и заканчивается местью, жестокой местью. Хотите, расскажу, о чем она?

– С удовольствием, – прошептала Барбара в надежде оттянуть таким образом неизбежное. – Расскажите.