Дочь партизана

Мне устроили прощальный вечер и надарили подарков. Навсегда покидая клуб, я расплакалась, и даже Грилл меня обнял. А потом случилось очень хорошее: в доме поселился Верхний Боб Дилан, и у меня появился собеседник. Я трещала без умолку, аж скулы сводило. На верхнем этаже, где дырявая крыша, он собирал моторы, а потом стряпал в воке и во всякое блюдо клал чеснок, лук, помидоры и душицу, и я вспоминала лето в Далмации. Он прочистил нижний сортир, починил двери, досками залатал лестницу и чем-то белым замазал дыры в стенах, на заднем дворе посадил цветы в кадках и смел мусор перед крыльцом. Я смотрела на его труды и думала: дело всегда найдется.

Когда мы подружились, я заставила его слушать мои стихи.

– Как меня? – спросил Крис.

– Да, как тебя. Ты и он – мои лучшие друзья, таких у меня никогда не было. Благодаря вам мне стало лучше. Как-то раз ВБД посадил для меня подсолнухи. А еще он обожает Франсуазу Арди – она ему напоминает его первую любовь. Он ее слушает, когда не крутит Боба Дилана.

Я уже забыл, кто такая Франсуаза Арди, и потом пришлось опять лезть в справочник. Оказалось, Мик Джаггер назвал ее «идеальной женщиной». Наверное, где-то такая женщина есть. Однако рекомендация неплохая, и на развале я отыскал дешевую пластинку. По-французски я понимаю плохо, но все песни были очень мелодичны и грустны. Дочь, заставшая меня за прослушиванием, сказала, что по нынешним меркам Франсуаза Арди – полный отстой. «Так я и не лезу в крутые, верно? – ответил я. – Папашам оно вроде как не по чину». «Пап, сейчас уже не говорят „не по чину“, – презрительно разъяснила дочь. – И уж кстати, „балдежный“ и „клевый“ тоже никто не говорит».

– Мне нравится слушать твои стихи, хоть я не понимаю ни слова, – сказал я. – Похоже на шум прибоя.

– Стишки паршивые, я знаю, – ответила Роза. – Вся иностранная поэзия хороша, пока ее не понимаешь. Я уже рассказывала про ВБД и собаку?

Меня вновь кольнула ревность.

– Нет.

– По соседству беспрерывно лаяла собака, даже ночью, и мы совсем взбеленились. Спать невозможно, телик врубаешь на полную мощь. Когда вконец осатанели, сказали: «Ну сколько можно?» – и пошли разбираться. Увидели больного старика, который уже не мог ходить, и его пса – немецкую овчарку. Собака просто загибалась от тоски. И мы стали ее выгуливать.

Пес был замечательный – очень дружелюбный, игривый и дурашливый. Мы швыряли ему палки. За ушами у него вкусно пахло гренком с медом. Гулять ходили в половине шестого вечера, когда ВБД возвращался из автомастерской, и вскоре старик в пять двадцать стал просто выпускать пса, и тот на пороге нас поджидал. Мы шли в парк, где утки, старушки с кульками хлеба и собаки. Я шалела от цветов и белок, которых столько лет не видела, любовалась мохнатыми попками толстых пчел, что торчали из колокольчиков. В погожий день мы валялись на травке и ели мороженое. Когда возвращались, я варила кофе по-венски и мы болтали. Потом старик умер, сын его забрал собаку, но мы все равно ходили в парк.

Знаешь, эти прогулки с псом вернули меня к жизни. Когда уеду из Лондона, веки вечные буду тосковать по маленьким паркам с утками. Вот что я больше всего люблю.

– Но ведь ты не собираешься уезжать, правда? – спросил я в легком отчаянии, словно уже ее потерял.

– Мысль мелькает. Надо бы вернуться в Загреб, закончить учебу, и еще хочу помириться с отцом.

– Не уезжай, – попросил я.

Роза улыбнулась и сжала мою руку:

– Ты очень милый.

– Тебе нравится ВБД? – спросил я.

– Нет, я бы хотела другого мужчину. ВБД слишком юный, вечно чем-то опечален, он мне как младший брат. Мне нужен кто-нибудь постарше.

– Твое сердце выхолостилось?

Роза рассмеялась:

– Ой, ты запомнил госпожицу Радич!

– Ты не ответила на вопрос.

– Нет. Но точно не знаю. Пожалуй, нет. Вряд ли. Сейчас стало полегче.

– Думаешь, к старому возврата не будет?

– К чему?

– Ну, это… торговать собой.

Роза посмотрела мне в глаза:

– Конечно, нет. Хотя нельзя зарекаться. От безысходности даже ты на панель пойдешь. Возле общественных туалетов трутся наркоманы, готовые продать свой рот и задницу, а ведь все они думали, что никогда до такого не дойдут.

– Иди ты! – удивился я. – Прямо-таки трутся?

Роза скептически хмыкнула.

– Наверное, захожу не в те туалеты, – недотеписто сказал я.

– Чего не знаешь, того не видишь. Может, оно и к лучшему. – Роза помолчала и застенчиво улыбнулась: – В следующий раз я тебе кое-что скажу.

– Да? Что? А сейчас нельзя?

Она лукаво приподняла бровь и опять смущенно улыбнулась:

– Сейчас не скажу. Давно уже не терпится, да все не хватало духу. А теперь скажу, так что приходи дней через… пять. Кстати, все истории мои, похоже, рассказаны. Надеюсь, это не очень важно. Ты же все равно вернешься, правда?

Как сияли ее глаза, как она волновалась! Потом, баюкая на груди конверт с пятьюстами фунтами, я поехал к доктору Пателу – тот прослышал о новом препарате и загорелся его раздобыть. Я сказал, что понятия не имею, когда лекарство будет доступно и появится ли в продаже вообще. Врачи, как и все прочие, вечно ждут чуда.

26. Мое скверное «я»