Дочь партизана

Она так на меня посмотрела, будто я идиот какой.

– Экономлю. Деньги нужны, у меня большие планы.

– И много скопили?

– Говорю же, я была шлюхой. Прилично заработала и решила: все, с меня хватит. Сейчас на отдыхе. – Она явно собой гордилась. – И потом, меня нет, а здесь удобно прятаться. Тот верхний парень числится Джоном Хорроксом, а я вроде как Шэрон Дидзбери. Так звали прежних постояльцев, и вместе с жильем мы взяли их имена. Иначе морока и бумажная канитель.

– Что значит – вас нет? – уточнил я. Может, это образная характеристика ее душевного состояния.

– Ни визы, ни разрешения на работу. Я крохотный паразит. – Чуть раздвинув пальцы, Роза показала степень своей вредоносности.

– Где-нибудь учились?

– У меня диплом Загребского университета, – обиделась она. – Во всяком случае, я туда поступила.

– Ого! – сказал я, ничего лучше не придумав.

– Я здесь, потому что надурила. Все исходит на дерьмо. Подношу картошку ко рту – глядь, а это дерьмо в конском волосе. Я уж привыкла, что в зубах волосатое дерьмо вечно застревает. – Роза выпустила дымную струйку и раздумчиво добавила: – Но теперь все нормально. Хватит с меня дерьма. Хотите, расскажу?

– О чем?

– О Розе, которая надурила и объелась дерьма. Смешная история.

Я пожал плечами. Тогда мне хотелось одного – переспать с ней. Но если ты запал на женщину, ты готов слушать ее рассказы, потому что тем самым приближаешься к цели.

– Вся моя жизнь сплошное дерьмо. – Роза выдохнула дым и усмехнулась. – Но, если подумать, я довольна. Это моя жизнь, и я ее люблю. В ней были приключения.

4. Мой папаня

Мой отец партизанил с Тито.

Вот о чем я поведала. Мне нравилось рассказывать о своем папане. Ни разу в жизни дурного слова о нем не сказала, чему Крис подивился, дослушав историю до конца. В том-то и штука: хочешь заинтересовать – не дай догадаться.

Из-за повязки на глазу отец смахивал на пирата, с войны у него в теле застряли пять пуль. Каждый год в больнице он делал рентген, а дома пришпиливал снимок на кухонное окно и смотрел, куда пули сместились. Рассчитывал, что когда-нибудь железяки выйдут наружу и можно будет рядком выложить их на каминной полке. Вот такая вот мечта. Отец часто говорил: «Может случиться, что какая-нибудь дура забредет в легкое, тогда я бац! – и помру». Вскидывал бровь и щелкал пальцами.

Я запомнила, как он изображал свою смерть, и однажды, когда мы с Крисом выпили винца и чуток захмелели, разыграла эту сценку.

– Ну вот, значит, пуля попадает в легкое, – отцовским басом говорила я, – и мне больно. Очень больно. Я хватаюсь за грудь, вскрикиваю – а-а-а-а-а! – машу руками, вот так, захожусь кашлем – кха! кха! кха! – и вдруг харкаю кровью. Понятно? Я захлебываюсь, кровь уже стекает по подбородку, и тут является твоя мамаша. Понятно? Муж, говорит, ты изгваздал сорочку, а я только что ее постирала! Я, значит, на полу помираю, а женушка присыпает солью рубашку, чтоб не осталось кровавых следов.

Я уже на грязном полу и якобы умираю, но в одной руке у меня сигарета, а в другой стакан с вином.

– Заканчивал отец всегда одинаково. Мой труп завернут в государственный флаг, говорил он, и отвезут на мясокомбинат, где из меня наделают пирожков, которыми маршал Тито попотчует президента Соединенных Штатов, прибывшего с визитом. Одни мои кости смелют в муку и удобрят поля, а из других наварят книжный клей, и тогда я даже мертвый буду полезен.

Крис смотрел на меня, распростертую на полу, и взгляд его светился искренней симпатией и нежностью.

– И так всякий раз после рентгена? – спросил он.

– Еще на вечеринках с друзьями.

– Наверное, ты была милой девочкой, – сказал Крис.

– Даже в самой вздорной бабе прячется милая девочка, – ответила я.

– Тебе в актрисы бы. Надо же, играешь смерть и даже вино не разлила.

Отцу нравилось меня пугать, рассказывала я. Приподнимет повязку, под которой пустая глазница, скрючит пальцы, мол, это когтистые лапы, и, утробно рыча, гоняется за мной по дому. Потом я перестала бояться, и догонялки превратились в обычную игру со всегдашней щекоткой напоследок. Но подружки мои и братнины приятели от пустой глазницы неизменно балдели.

Крис охотно слушал мои байки. Он был терпеливый и думал, что мне и впрямь надо поговорить о человеке, который сыграл большую роль в моей жизни. И я рассказывала свои истории, будто ничего важнее на свете нет, а он сидел в засаленном кресле, пил кофе и смотрел на меня собачьими глазами. Я б, наверное, могла о чем угодно балаболить. Он с ходу заглотнул крючок, и теперь я ломала голову, что делать с моим уловом. Я сама еще толком не знала, чего от него хочу.

– Отец был как скала, – рассказывала я. – Монолит. Он вызывал трепет. Наворачивал горы еды, но ничуть не толстел. Сядет за стол, вилка и нож в кулаках, и говорит о войне. Плоть от плоти своего поколения. Была война, и те, кто уцелел, беспрестанно о ней говорили – удивлялись, что все еще живы. «Моя жизнь – эпилог, который гораздо длиннее самой повести, – часто говорил отец и поднимал стакан: – Так выпьем за долгий счастливый финал и всех бедолаг, кому не свезло…»