Дочь профессора

Было уже одиннадцать часов, но ни Генри, ни Луиза не чувствовали усталости — ведь их тела еще продолжали жить в привычном для них времени, а в Кембридже сейчас было только пять часов, и поэтому они вышли из отеля и прошлись пешком по бульвару Сен-Жермен, а потом по набережной Сены, вдыхая прохладу и отдаваясь во власть легких приступов неясной ностальгии, когда какой-нибудь случайный запах будил случайное воспоминание из прежних путешествий за границу. Луиза была очень возбуждена; казалось, ей хочется побежать, раскинув руки, и она то устремлялась вперед, опережая отца, то возвращалась обратно; ей трудно было идти в ногу с ним. Генри же от нахлынувших на него воспоминаний сделался, наоборот, задумчив. Он едва заметно улыбался проносившимся в его голове мыслям.

— Мне ведь было десять лет, да, когда я последний раз была здесь? — спросила Луиза.

— Да, — сказал Генри, — как будто так.

— А Лауру укачало, я помню. — Она углубилась в воспоминания об этих давно прошедших каникулах. Потом спросила: — И мама тоже с тех пор здесь больше не бывала?

— Бывала. Мы были здесь два года назад.

— Она раньше всегда ездила с тобой вместе?

— Обычно да.

Они пересекли бульвар и уселись за столик в кафе «Флор». Уже пробило полночь, но в такой погожий вечер почти все столики на открытом воздухе были заняты. Генри заказал себе перно, а Луиза попросила citron presse ^[10]. Акцент Генри выдавал в нем американца, однако его французская речь была столь безупречна, что произвела впечатление даже на хмурого официанта.

Луиза отхлебнула глоток и с непринужденностью истой американки откинулась на спинку стула; глаза ее были широко раскрыты — столько на нее нахлынуло разнообразных ощущений: чужой, зарубежный город, внезапная смена времени, ночное кафе на бульваре. Мимо шли прохожие: молодые и довольно небрежно одетые, и очень элегантные старики, и совсем оборванцы или одетые просто, по-домашнему, на чисто французский манер. Она поглядела на отца и улыбнулась: он-то был одет как надо и держался так непринужденно.

— Когда ты первый раз был в Париже, папа? — спросила она.

— Да, пожалуй, в твоем возрасте.

— А потом ты много раз здесь бывал?

— Нет, до войны не бывал.

— А во время войны?

— Приезжал сюда однажды, в отпуск.

— Представляю себе, наверное, это было восхитительно!

— И как же ты это представляешь? — Генри улыбнулся.

— Ну, рестораны, аккордеоны и всякие там шикарные француженки…

Генри рассмеялся.

— Это больше смахивает на Голливуд.

— А как было на самом деле?

— Мало еды. Много людей, оставшихся без крова.

Луиза кивнула.

— Понимаю.

— Попадались женщины с бритыми головами.

— Почему?

— Потому что они гуляли с немецкими солдатами.

— Правда? Неужели они это делали?

— Коллаборационистов нередко расстреливали.

— И тырасстреливал?

Генри улыбнулся.

— Нет. Я был избавлен от этого, я ведь служил в армии Соединенных Штатов.

Луиза потрясла в воздухе сжатым кулаком:

— Добрый старый девяносто третий!

— Вот именно.

— Это было очень страшно?

— Нет. Но довольно скучно.

— Ну а в сражениях?

— Мне не так уж много приходилось в них участвовать.

Лицо Луизы вдруг стало серьезно. Она поглядела на отца, желая удостовериться в том, что сейчас, как, в сущности, и всегда, она может спросить все, что ей заблагорассудится.

— А ты… ты убивал кого-нибудь сам?

Генри снова улыбнулся.

— Не голыми руками, конечно.

Лицо Луизы оставалось серьезным.

— Конечно. Но все-таки убивал?

Теперь уже и Генри стал серьезен.

— Вероятно, я несу ответственность за несколько смертей.

Некоторое время Луиза молчала; она пристально рассматривала свой бокал.

— Но ведь они были нацисты? — сказала она.

— Да, немецкие солдаты.

Когда они возвратились в отель, Луиза почувствовала усталость; хотя в Массачусетсе теперь только начинало смеркаться, но перелет через Атлантику если и не утомил ее физически, то оказался очень большой нагрузкой для нервной системы, и ее клонило ко сну.

Ее номер был рядом с номером отца. В коридоре Генри поцеловал ее, пожелав ей доброй ночи, и, пока она принимала ванну, уселся в кресло с еще одной книгой по своей специальности. Он пробежал глазами первую фразу, потом поднял голову, и на мгновение его мысли снова обратились к скрывшейся за дверью дочери — мимолетно промелькнуло видение ее еще не оформившегося тела, погруженного в горячую ванну; затем его мысли сосредоточились на том, какой она, в сущности, ребенок, если так старается казаться взрослой. Генри никогда не пытался лгать ей или уводить ее от правды жизни, прячась за эвфемизмами, но вот теперь, в шестнадцать лет, она снова, как в детстве, начала осаждать его бесчисленными вопросами. В устах семилетней девочки эти вопросы были надоедливы, но простодушны; теперь она открывала для себя новый мир, полный чего-то неуловимого, каких-то недомолвок, — мир взрослых, — и могло случиться, что она задаст вопрос, на который ему не захочется отвечать. Он видел, что она докапывается до чего-то, словно сыщик, напавший на следы преступления, но еще не открывший, в чем оно состоит.