Дочь Рагуила

– Ну, хорошо! Так вот вы и передайте своему, не знаю, как назвать, начальнику, набольшему, что я сейчас же еду сделать предложение этой вдовушке. Говорю я это, предупреждая, чтобы вы и ваши были настороже с этого момента. Я не боюсь за свою жизнь. Теперь я сам хочу, чтобы тайна была раскрыта, и чем скорее, тем лучше. Достаточно было всякой тьмы, необходимо пролить свет на всю эту загадочную историю. Я догадываюсь, что у вашего Кобылкина уже есть в руках нить, по которой он доберется до клубка. Так вот пусть добирается. Чем скорее, тем лучше; мои нервы напряжены, я чувствую, что долго не выдержу, в особенности, если будут повторяться вот такие сцены… Слышите, господин Савчук? Передайте же мои слова Кобылкину.

– Слушаю-с, – тихо проговорил Савчук, – будет исполнено, Николай Васильевич.

– И прекрасно… стало быть, скоро конец!

Твердов рассмеялся и тихо запел песенку Гренише из „Корневильских колоколов“:

– „Плыви, мой челн, по воле волн, куда судьба влечет тебя!“

Явившись вскоре после этого к Пастиным, он застал там переполох. Глаза Веры Петровны были красны от слез. Петр Матвеевич и Анна Михайловна ходили растерянные.

– Нехорошо, сударь мой! – негодующим тоном встретил его Пастин. – Так нехорошо, что и не знаю, чем объяснить такое поведение!

– Петр Матвеевич! – воскликнул удивленный Твердов. – Да что с вами? Что случилось?

– А то, сударь: какие мы ни есть, а все-таки с твоим покойным родителем дружбу водили. За что же порочить честную купеческую семью?

– Вы это про меня? Да? Ничего не понимаю! Ради Бога, объясните, в чем дело… Никакой вины не чувствую…

– А ты что сегодня Верочкиному крестному говорил? – переменил старик тон на более милостивый.

– Ах, вот кто тут замешался! – воскликнул Твердов.

– Да, вот кто! Мало того, что по кабакам честное имя треплется, так еще близким родственникам насмешки всякие строить… Тебе-то что? Поговорил языком, почесал его о зубы, да и в сторону. А тут Иван Афанасьевич пришел, так и пышет. ‚Позор, – говорит, – для всех позор, для всей семьи позор…“ Грозит, что наследства лишит… А с него станется.

– И все это из-за меня?

– За язык твой!

– В таком случае, Петр Матвеевич, я должен буду просить вас об одном, – решительно сказал Твердов. – Я – не миллионер, но все-таки средства мои более чем приличные. И я вовсе не желаю, чтобы Вера Петровна теряла что-нибудь из-за меня. Все, что я говорил, как вы выражаетесь „в кабаке“, я говорил обдуманно. Я твердо решил, прежде чем обмолвиться хоть одним словом, просить у вас руки вашей дочери, и если не сделал этого, то лишь потому, что не считал до поры до времени удобным такое предложение. Но теперь господин Юрьевский, который был у меня и разыграл странную сцену, а затем ваши слова заставляют меня сказать вам сейчас же о своих намерениях, которые, как вы сами изволите видеть, честны и благородны, и затем с вашего согласия, если оно последует, повторить мое предложение Вере Петровне.

– И ты это всерьез? – спросил Пастин, посмотрев на Твердова.

– Как нельзя более. Я все обдумал раньше.

– И не боишься?

– Чего?

– Да вот… Ну, шестеро впереди…

– Вот вы о чем! – улыбнулся Твердов. – Ну, чего же тут бояться? Знаете пословицу: „Двум смертям не бывать, одной не миновать“. Я же не из трусливых, да притом еще фаталист по убеждению… Что вы мне ответите?

Петр Матвеевич задумался.

– Не знаю… По правде скажу я тебе – не осуди только старика за откровенность – был у меня с дочерью о тебе как-то тут разговор…

„Пискарь!“ – подумал Твердов и спросил:

– И какие же результаты?

– А вот какие: ежели ты и в самом деле не боишься, ежели ты и в самом деле говоришь все это не затем только, чтобы кабацкий заклад взять, так вот тебе моя рука. А если смеешься над стариком да над бедной девочкой, Господь тебе судья! Вот что я тебе скажу.

– Очень рад! – весело сказал Твердов. – По рукам? Да? А Юрьевский?

– Бог с ним! – махнул рукою Пастин. – Хоть бы век его не знать. Всю душу измочалил… Дикий мужчина!

– Тогда позвольте мне поговорить с Верой Петровной?

– Говори, твое дело… Вера, Верочка!

Вероятно, Вера Петровна слышала кое-что из их разговора, который они вели довольно громко, по крайней мере, на зов отца она явилась смущенная, раскрасневшаяся и такая хорошенькая в этом своем смущении, что Николай Васильевич невольно залюбовался.

„Прелесть девочка! – подумал он. – Жаль будет, пожалуй, разорвать с нею, когда вся эта катавасия кончится“.

– Вот, Вера, тут Николай Васильевич слово к тебе имеет, – сказал Петр Матвеевич, – поговори-ка с ним, а я к матери пройду. Будь внимательна, ты теперь сама над собой набольшая, я твоей воли с тебя не снимаю. Разговор тебя касаться будет, так ты и держи свою линию.

Он вышел, молодые люди остались одни…