Дочь регента. Жорж

— Иди ты к черту! Я не голоден.

— Прекрасно, ваше высочество не будет есть.

— И развлекаться я не настроен.

— Хорошо, ваше высочество не будет развлекаться.

— А что я буду тогда делать, если я не буду ни есть, ни развлекаться?

— Ваше высочество посмотрит на то, как другие едят и развлекаются.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что Господь Бог нынче творит для вас чудеса, и, поскольку это с ним случается не каждый день, не следует покидать эту столь прекрасно начатую партию на половине: два чуда сегодня вечером мы уже видели, может, будем присутствовать и при третьем?

— При третьем?

— Да. Ведь mimero Deus impare gaudet — Господь любит нечетные числа. Я надеюсь, монсеньер, что латынь вы еще не забыли?

— Послушай, объяснись, — сказал регент, который в эту минуту менее всего был расположен к шуткам, — ты достаточно уродлив, чтоб изображать сфинкса, но я уже недостаточно молод, чтоб играть Эдипа.

— Ну хорошо, монсеньер, я сказал, что, после того как мы видели двух ваших дочерей, которые были достаточно безумны, чтобы сделать свой первый шаг к добродетельному образу жизни, настал черед вашего сына, который был слишком добродетелен, чтобы делать первые шаги по стезе безумств.

— Моего сына Луи?

— Именно вашего сына Луи. Он сегодня ночью решил поразмяться, и посмотреть на это зрелище, столь лестное для отцовской гордости, я вас и звал.

Герцог с сомнением покачал головой.

— Вы можете не верить сколько угодно, но это именно так, — сказал Дюбуа.

— И каким же это способом он решил поразмяться? — спросил герцог.

— А всеми способами, монсеньер, и я поручил шевалье де М. организовать его дебют: в эту минуту Луи ужинает вчетвером: с ним и двумя женщинами.

— А кто эти женщины? — спросил регент.

— Я знаю только одну, другую взялся привести шевалье.

— И мой сын согласился?

— С полным удовольствием.

— Клянусь своей душой, Дюбуа, — сказал герцог, — я думаю, что если бы ты жил во времена Святого Людовика, ты в конце концов сумел бы затащить его к тогдашней Фийон.

Победная улыбка скользнула по обезьяньей мордочке Дюбуа.

— Так вот, монсеньер, — продолжал он, — вы хотели, чтоб господин Луи хоть раз обнажил шпагу, как вам это случалось делать когда–то и как вам часто во гневе хочется сделать и по сию пору. На этот счет я принял меры.

— На самом деле?

— Да, шевалье де М. во время ужина затеет с ним пьяную ссору, можете в этом на него положиться. Вы хотели, чтоб у господина Луи было какое–нибудь миленькое любовное приключение, — ну, если он устоит перед сиреной, которую я ему подсунул, то это сам святой Антоний.

— Даму ты сам выбрал?

— А как же, монсеньер! Ваше высочество знает, что, когда дело идет о чести вашей семьи, я полагаюсь только на себя. Итак, этой ночью оргия, а поутру — дуэль. И уже завтра вечером наш новообращенный сможет подписаться «Луи Орлеанский», не подмочив репутации своей августейшей матушки, потому что сразу будет видно, чей он сын, а то, черт меня побери, глядя на его странное поведение, в этом можно и усомниться.

— Дюбуа, презренный ты человек! — сказал герцог, рассмеявшись впервые с тех пор, как он выехал из Шельского аббатства. — Ты погубишь сына, как погубил отца!

— Как вам будет угодно, монсеньер, — ответил Дюбуа, — но нужно, чтоб он или был принцем, или не был им, чтоб он был или мужчиной, или монахом. Пусть он решится или на то, или на другое, уже пора. У вас только один сын, монсеньер, и ему скоро шестнадцать лет, и вы этого сына не посылаете воевать под тем предлогом, что он у вас единственный, а на самом деле потому, что не знаете, как он себя поведет…

— Дюбуа! — прервал его регент.

— Ну вот, монсеньер, завтра мы будем точно все знать.

— Вот черт, хорошенькое дельце! — заметил регент.

— Итак, — сказал Дюбуа, — вы полагаете, что он выйдет из него с честью?

— Ну, знаешь, негодяй, ты в конце концов меня оскорбляешь. Это что, невозможная вещь, чтобы мужчина моей крови влюбился, и великое чудо заставить взять в руки шпагу принца, носящего мое имя? Дюбуа, друг мой, ты родился и умрешь аббатом.

— Только не это, только не это, монсеньер! — воскликнул Дюбуа. — Я, черт побери, надеюсь на лучшее.

Регент рассмеялся.

— У тебя, по крайней мере, есть амбиции, а этот дурень Луи ничего не хочет; ты даже представить себе не можешь, как меня развлекают твои амбиции!

— В самом деле? — удивился Дюбуа. — А я, однако, и не думал, что во мне столько шутовского.

— Ну, это от скромности, потому что ты самое забавное в мире создание, если не самое извращенное, поэтому я клянусь, что в тот день, когда ты станешь архиепископом…

— Кардиналом, монсеньер!

— Ах, так ты хочешь быть кардиналом?

— Пока не стану папой.

— Ну хорошо, так вот, в тот день, я клянусь…

— В день, когда я стану папой?

— Нет, в день, когда ты станешь кардиналом, в Пале–Рояле, клянусь, хорошо посмеются.

— Знаете ли, в Париже еще не так будут смеяться, монсеньер. Но, как вы сказали, порой во мне просыпается шут и я не прочь посмешить людей, потому–то я и хочу стать кардиналом!

В тот момент, когда Дюбуа выразил это пожелание, карета остановилась.

III. КРЫСКА И МЫШКА