Дочь Рейха

У окна он замирает. Смотрит на дом через дорогу.

– Ты знаешь, что Ингрид от нас уходит? – говорит он вдруг, совершенно спокойно.

– Что?

– Ингрид уходит. После Рождества. С моего благословения. Она хочет исполнить свой долг перед Рейхом.

– Почему мы сейчас говорим об Ингрид?

– Она отправляется в Лебенсборн. Ты знаешь, что это такое?

Я мотаю головой. У меня нет никакого желания говорить сейчас об этой скотине Ингрид, хотя я, конечно, буду только рада, когда она уберется из нашего дома.

– Это государственная программа под названием «Источник жизни», цель которой – обеспечить Германию нужным количеством детей арийской расы. Их будут воспитывать с одной-единственной целью: сражаться за Гитлера против его врагов, евреев. Ингрид уже прошла все медицинские и генеалогические исследования, в ее крови нет чужеродных примесей, она не передаст своим детям никаких болезней. Чистоту характера она доказала. Ей подберут достойную пару среди офицеров СС, и они родят ребенка, которого сразу передадут на воспитание в государственный детский дом, как и многих других, рожденных для фюрера. Ингрид сделала прекрасный выбор – бескорыстный, на благо страны. Когда все закончится, она либо вернется к нам, либо выйдет замуж, по своему выбору.

У меня холодеет под ложечкой.

– Зачем ты рассказываешь мне об этом?

Папа делает ко мне несколько шагов:

– Потому, Герта, что нам надо записать на эту программу тебя. Жалко, цвет волос у тебя не тот, да и порода не совсем подходящая, но я надеюсь, что для моей дочери сделают исключение.

Во рту у меня становится горько, и я сглатываю.

– Я слишком молода! Ты не можешь меня заставить!

Папа улыбается, глядя на меня. Улыбка змеится по его губам, не затрагивая глаз.

– Или ты хочешь запугать меня, папа?

Он не отвечает, и я отворачиваюсь. Его слова продолжают звучать у меня в голове, приводя в бешенство.

Его, видите ли, репутация.

– Зачем тебе Хильда и Софи? Мама недостаточно хороша для тебя? Или я?

– Не говори глупостей, Герта. Ты здесь ни при чем, и мама тоже. Я глубоко люблю твою мать, и она не должна узнать о Хильде. Ей этого не выдержать, особенно после того, что случилось с Карлом… Просто мужчинам иногда нужно больше. Ты девушка, ты еще молода. Вряд ли ты поймешь. Но у нас, мужчин, есть свои… потребности. Такие, каких не бывает у женщин.

Да откуда тебе знать, какие у меня потребности, скотина! И вообще у женщин. Ты ведь никогда женщиной не был.

– А Германии нужны дети, – продолжает он. – Много детей. Вот почему долг каждого мужчины сейчас – производить потомство, зачинать как можно больше детей хорошей крови. Твоей маме уже поздно, но Хильда молода. Надеюсь, у нее будут еще дети. Сыновья. Понимаю, сейчас для тебя это шок, но настанет день, когда ты поймешь.

Я выдерживаю его взгляд:

– Ты прав, папа. Мама просто не переживет, если узнает. Но ты не беспокойся, я ей не скажу.

Слабая улыбка скользит по его лицу.

– Клянусь тебе, ни одна живая душа не услышит от меня ни о твоей любовнице, ни о второй семье! Только устрой так, чтобы Вальтера, его отца и его дядю отпустили.

– Я уже сказал: это невозможно.

– Ну а если об этом узнают другие, то как это будет выглядеть на фоне твоей колонки «Крестовый поход морали» в «Ляйпцигере»? Плохо это будет выглядеть, вот как, и еще хуже, если станет известно, что твоя родная дочь запятнала себя связью с евреем. Пока это только слухи, но ведь из них можно раздуть такое…

Бледные от бешенства глаза отца буравят меня ледяным взглядом. Но я не согнусь перед ним.

– Да ты меня шантажируешь, – наконец произносит он и медленно заливается краской. – Моя родная дочь. Нет, этот жиденыш для тебя что-то значит!

Как же мне хочется выкрикнуть ему в глаза правду, чтобы полюбоваться на ужас, который зальет его лицо.

– Нет. – Я отрекаюсь осторожно, контролируя каждый звук своего голоса. Отец не должен заподозрить, какая буря бушует сейчас у меня внутри. – В Англии его ждет невеста. Хотя, с другой стороны, какая тебе разница? Раз уж ты все равно задумал сослать меня в это… в этот Лебенсборн, то какой у меня выбор? Мне придется защищаться. Притвориться, что я загрязнила свою кровь. А если будет надо, то я не только солгу, но и расскажу о тебе всю правду маме и всему свету.

– Да ты хоть представляешь, что с тобой за это сделают, Герта? Если кто-то хотя бы заподозрит, что у тебя с этим еврейским мальчишкой что-то было? Тебя обреют наголо и проведут по всему городу с позором, всем на потеху. А потом запрут в тюрьме и ключ и выбросят. Ты этого хочешь?

– Разумеется нет. – Я стискиваю зубы, сжимаю кулаки. – Но ведь и тебе тоже не поздоровится, правда, папа? Особенно сейчас, когда мама так надеется, что ты получишь повышение. А я прошу тебя о мелочи. Отпусти этих людей, помоги им уехать из Германии, и все будет забыто.

Папа снова принимается мерить шагами комнату. Что-то прячется в глубине его светло-серых глаз, за черными точками зрачков. Что это? Неуверенность? Страх? Я не знаю, но чувствую его слабость, понимаю, что он готов поддаться. И делаю к нему шаг.