Дочь Роксоланы

Рубка предстоит. Не на жизнь, а на смерть. А море вот оно, уже за спиной, уже шумит, и байда там же, ждет. Что ж, для кого-то это будет точно последний бой…

Тарас вдруг подошел, поставил короб, раскрыл. Пардино-Бей, выскочив из него, сразу бросился к хозяйке, а Тарас проговорил, наклонившись к побратиму, – тихо, чтоб не услышала Орыся:

– Я их задержу, мне уже все равно свет не мил. Хочу лишь отомстить! Понимаешь меня, друже?

Ежи посмотрел на побратима и молча обнял. Иногда слова бывают не нужны, иногда они просто лишними бывают. Тогда поступки говорят сами за себя. И этим поступкам веришь куда больше, чем словам.

– Прощай, брат мой нареченный. Видно, судьба у нас такая… Орыся, идем!

– Прощай, друже. А может, и свидимся еще. Не такие уж османы и хорошие вояки, разве что числом берут…

Это была, конечно, похвальба. Но Тарасу теперь можно. Вообще все можно ему.

Он обнажил саблю, развернулся навстречу подбегающим стражникам, принял оборонительную стойку – и вдруг сам бросился навстречу каким-то длинным, размашистым прыжком. С ходу срубив не ожидавшего такого рывка первого из шестерки, того, что кричал и указывал на них.

И зазвенело, и закричали сразу несколько глоток, и началась сеча.

Ежи с Орысей бежали вниз, к набережной, Пардино впереди, рыча и взрыкивая. Ежи, конечно, оглядывался, готовый в любой момент принять бой, если Тарас погибнет, если опять догонят. И видел, что преследователи хитрее оказались, чем полагал побратим: двое продолжали наседать на Тараса (а у того уже вся рубаха в крови), а трое рванули вслед за ними, и уже нагоняли, и уже были близко.

Тогда Ежи остановился. И ненависть к врагу, то чувство, что в бою как раз самое нужное, охватила его как нельзя вовремя, укрепила руку, завладела сердцем. Ну, подходите, сейчас посмотрим, какие из вас воины…

– Орыся, уходи! – только и успел крикнуть в сторону девушки, когда эти подбежали и, умело расступившись, с трех сторон замахнулись ятаганами.

«Эх, – как говорил пан Студзинский, наставлявший Ежи в мастерстве владения клинком, – венгерец бьет наотмашь, московит – сверху вниз, турчин – к себе, а мы, поляки, «на крыж» машем саблями своими». Славное и грозное это искусство, sztuka krzyzowa, но против двоих умелых надо махаться обоеручно, парными саблями, а сейчас в руке одна, да непривычного баланса, да и мышцы после многих месяцев тюремной неподвижности на скудном хлебове уже не те.

Против троих же и в лучшие-то дни не светила удача. Теперь ведь на неожиданность их не поймать.

Но Орыся уйти успеет. Его Орыся. А больше ничего и не надобно.

Пригнулся, отбил и ударил в ответ, достал одного, попал ему куда-то в бок острием. Но второй зацепил в ответ, левое плечо ожгло, будто плетью. Было больно, но зубы сжаты, даже не вскрикнул. Опять отбил, и опять. И снова зацепили, тот, второй, смертельно раненный, а достал все же, падая, острием в ногу. Со вторым они, не оберегаясь, ударили друг друга встречно, а на третьего Ежи не хватало никак.

Перед глазами ослепительно вспыхнуло, потом потемнело. Тут все бы и закончилось, если бы не Пардино-Бей, краповой молнией метнувшийся навстречу занесенному над головой ятагану и сваливший янычара наземь. Клинок, звякнув, откатился куда-то в сторону, его подобрала непонятно откуда взявшаяся Орыся (он же сказал ей уходить!), в левой руке у нее сверкал под лунным светом бебут. Тут вдруг жалобно заскулил Пардино, и чей-то предсмертный хрип следом. Человеческий хрип.

Тяжело дыша, согнув раненую ногу, Ежи огляделся, с трудом различая окружающее, – перед глазами туман какой-то, почти мгла. Но нужное увидел: все враги мертвы, причем последнего прикончил Бей, вырвав тому горло, – кровь так и хлещет. Однако и сам, видно, ранен. Орыся на коленях рядом, но смотрит на него, на Ежи, с такой болью в глазах… Он улыбнулся ей ободряюще и попытался встать. В ноге гудело и жгло, словно кто-то невидимый разжигал там угли, плечо и кисть левой руки тоже горели, но там было терпимо, ноге досталось куда больше. Да, боец сейчас из него никакой.

Оперся о саблю как о костыль и посмотрел туда, где только что бился с врагами Тарас, моля Богородицу, чтобы тот уцелел, чтобы жив остался.

Однако заступница рассудила иначе. Тарас сразил обоих, но и сам лежал так, как лежат мертвые навсегда: видно, с последним из врагов они рубанули друг друга так же, как давеча у Ежи было – не оберегаясь. Только Ежи повезло, а Тарас теперь навеки останется лежать на чужой земле, под чужим небом.

– Брат… – только и прошептал Ежи обескровленными губами.

Дальнейшее ему запомнилось, должно быть, неправильно. Такого просто не могло быть. Орыся вдруг стиснула его левую руку – большой палец лишился последнего сустава, туда и пришелся встречный удар второго янычара, ну да ерунда, левая ведь рука, не правая, – и прошептала: «Хызр! Все же – мой Хызр! Ты!..»