Дочь Роксоланы

Лишь под конец беседы, уже вставая, Михримах вдруг решилась.

– Я еще заеду к тебе на днях, многодостойный Рустем, ты не против? На праздник Месир Маджуну, – произнесла она, словно бросаясь вниз головой с обрыва.

– Почту за величайшую честь, госпожа. Если же меня в тот вечер вызовут во дворец – дела ведь не знают ни будней, ни праздника, – то я поспешу известить тебя о том. Тогда тебе даже не придется утруждать себя поездкой.

Густо покраснев, Михримах заспешила из сада прочь, оставив Рустема-пашу в полном недоумении.

5. Слово о двух обителях

Солнце в их каземат заглядывало дважды в день, но через противоположные бойницы.

Сейчас как раз было время его вечернего посещения: солнцу-то никто не указ и не помеха. А вот девчонок не было уже вторые сутки.

Узники, казак и шляхтич, само собой, никакой тревоги не выказывали. Еще чего! Не мальчишки они, даже не такие уж и юнцы: вместе, на двоих, им за сорок. Можно сказать, старость скоро. И вообще, истовому рубаке до столь немолодых лет жить зазорно, да и тревожиться о чем-то невместно. А они рубаки как раз такие.

Ведь о том, что их ждет – да уж, наверное, скоро, когда турки наконец соберут достодолжное число пленных кораблей, чтобы отметить торжество, – они оба думали без трепета. Так им ли о бабах беспокоиться?!

Во всяком случае, на их лицах было написано именно это. Да только нет здесь, в каземате, стороннего, чтобы такие знаки читать. А самих себя Тарас и Ежи обмануть не могли. За время совместного плена они друг к другу слишком хорошо присмотрелись.

– Как думаешь, что такого они нам хотели поведать? – шляхтич не выдержал первым.

– Об именах наших? – тут же отозвался казак.

– Да.

– Вот уж не знаю… Мой-то заступник – он из здешних. Небось и церковь его тут должна быть. Даже не одна, наверное.

– Если ее в мечеть не переделали. Или все их.

– Это османы могут, – вздохнул Тарас. – Хорошо, хоть…

– Что «хорошо»? – поинтересовался Ежи, когда понял, что продолжать казак вроде как раздумал.

– Хорошо, что место его упокоения они в свою басурманскую церковь не переделали, – неохотно сказал Тарас. – До сих пор монастырь там. Православный, наш. Ну, греческий то есть.

– Ты там был? – Ежи приподнялся на локте.

– Да, – коротко ответил казак. – Почти.

– Как это «почти»?

– Рядом был.

– Ладно, не хочешь рассказывать – твоя воля. – Ежи сел, подобрав под себя ноги (тут, в застенке, или учись сидеть по-османски, или вовсе никак: лавок никаких нет, стульев тем паче). – А только странно это, согласись. Не всякому и не каждый день доводится бывать рядом с монастырем, где погребен его святой покровитель. А уж быть рядом и не побывать в самой обители, не поставить в ней свечку, над могилой не помолиться – это вообще мало кому удается.

Будь они хуже знакомы, не миновать бы стычки. Но в плену люди отлично понимают, что можно друг другу говорить, а что никак. Этот вопрос задать было можно. Все-таки да.

– С борта чайки я видел, когда мы по-над берегом подгребали, – по-прежнему без охоты сказал Тарас. – Мне еще Котовлас Расстрига пальцем ткнул: мол, видишь? А что именно, не сказал. Ну, я вижу, само собой: золотые маковки, кресты на них наши… Так ведь по Босфору много монастырей.

– А-а, – понимающе кивнул Ежи, – так ты, значит, по земле там и не ходил. Ну, такое случается. Я вот…

– Ходил я там по земле, – голос казака сделался совсем мрачным. – Мы ведь не только подгребли, но и причалили. А как стемнело, атаман Порох и скомандовал: село с двух сторон зажигай, кто с оружием выскочит, тушить вздумает или вообще слишком резвый – в сабли, а посад – дувань быстро, тяжелого не хватай… И отгребаем. И чтоб девок на каждую чайку больше полудюжины не тащили: не бездонные, мол, для прочей добычи место тоже потребно. Только атаманская, наибольшая, ладно, еще десяток примет, кроме добычи. А когда дуванили уже, Котовлас мне сквозь пламя снова показал: дескать, видишь монастырскую стену, слышишь набат? Это монастырь твоего небесного заступника, Тарасия Константинопольского. Помни сам и внукам, если доживешь до них, рассказывай, как близко ты от него был.

– Да… – Ежи не знал, куда глаза девать. Дернул же его нечистый с этими расспросами! – Село хоть османское было?

– То-то и оно, что греческое… – вздохнул Тарас. – И набат – он не только от монастыря доносился. С сельской звонницы тоже.

Луч вечернего солнца протянулся через восточную бойницу, вспыхнул пятном на стене. Казак дотронулся до него пальцем, потом осторожно ввел в поток света – пылинки кружились в нем – всю ладонь, будто в струю ручья. Медленно зачерпнул оттуда горстью. И, продолжая держать пальцы ковшиком, поднес к лицу по-прежнему пустую руку: свет, он все же не вода…

– Эй! Эй, ты того, опомнись все же. – Ежи потряс товарища за плечо. – Вины на самом тебе такой уж большой нет: святой Тарасий, думаю, точно тебя простит. Это вот атаману Пороху небось придется узнать, какого цвета огонь в геенне…