Дочь Роксоланы

– Доку-аге пора занять подобающее ему место при дворе султана, – сказала Хюррем. – Довольно ему прозябать, обучая тех, кто недостоин целовать его сапоги. Я думаю, что султан поддержит мои планы, о которых с тобой, Доку, я поговорю попозже. Пока же мы держим совет о будущем Разии. Тебе нужна жена, Доку-ага, и я полагаю, что моя дочь подойдет как нельзя лучше.

Наверное, если бы небо в этот момент не падало на землю, а жизнь не раскалывалась на две половины, одна из которых казалась черной, как душа Иблиса, – если б это не случилось тогда, Орыся, пожалуй, посмеялась бы, увидев лицо Узкоглазого Аги. Изумление пробилось сквозь вечную маску безразличия подобно тому, как сель с гор пробивает себе дорогу, снося ветхие людские жилища, и течет, свободный и неукротимый, подхватывая и топя все, что попадается на его пути. На несколько мгновений лицо Доку-аги стало бесконечно удивленным и даже испуганным, и хотя Орыся не могла в полной мере насладиться невиданным зрелищем, именно оно помогло ей удержать себя в руках.

– Подумай над этим, Доку-ага, – не оборачиваясь, велела Хюррем, и евнух овладел собой, вновь став привычным до зевоты Узкоглазым Агой. Он поклонился и ровным голосом ответил:

– Слушаю и повинуюсь, моя госпожа.

– И ты тоже подумай над этим, Разия. – Мать пристально посмотрела на дочь. – Не торопись принимать решения, время еще есть, хотя его и немного. Но тщательно все взвесь.

Настала очередь Орыси низко кланяться.

– Слова великой хасеки-султан – путеводная звезда, ведущая меня в ночи, – отчеканила девушка привычные слова. А что еще ей оставалось ответить? – Я сделаю все так, как ты велишь, госпожа.

Хюррем снова снисходительно улыбнулась и жестом отпустила дочь. Не словами, не кивком даже – небрежным взмахом руки, как служанку, как простую рабыню…

А кто она еще для матери, если подумать? Обуза, вечное напоминание о той тайне, о которой сама Орыся упорно не желала вспоминать… Спасибо, что в живых оставили!

Но обидно-то как…

Орыся сама не помнила, как покинула матушкины покои. «Нет, – зло поправила себя девушка, – не матушкины вовсе. Покои великой хасеки-султан. Знай свое место, чернавка! У Хюррем есть одна дочь, и звать ее не Разия, а Михримах. Второй дочери нет и никогда не было, никогда, никогда!»

Сильные руки обхватили плечи девушки, и Доку-ага втиснул подопечную в один из неприметных коридоров. Затем властно прижал к себе.

– Плачь, – коротко приказал он, – полегчает.

И Орыся наконец-то разрыдалась – горько, взахлеб, как и положено плакать брошенным детям. А Доку-ага гладил ее по голове, как должна была гладить мать, вот только никогда не делала этого. С уст евнуха слетали странные слова – гортанные, с придыханием, каких никогда раньше не слышали стены Топкапы.

– Что это? – удивилась Орыся, более-менее придя в себя, и всхлипнула напоследок.

– Язык моей родины, – тихо ответил Узкоглазый Ага. – Вот послушай: там, где восходит солнце, есть удивительные острова, на которых живут похожие на меня люди. Правит ими император, который, как гласят предания, ведет свой род напрямую от великой богини…

Голос Доку-аги завораживал и успокаивал. Орыся слушала, и боль постепенно отступала. Не уходила, нет – просто прекращала терзать каждый уголок души острыми когтями, сворачивалась клубочком, как наигравшийся Пардино-Бей, и устраивалась поуютнее, смежив веки.

– Как же нам быть теперь? – совсем успокоившись, спросила девушка у наставника.

– В моем родном краю есть такая пословица: «Если рыба захочет, вода уступит», – отвечал тот.

– Ты хочешь сказать…

– Придумаем что-нибудь.

Орысе оставалось лишь поверить.

3. Что можно и чего нельзя

Огонек ночника тлел ровно, почти не мерцая, – ночь была безветренной.

Они лежали на соседних тюфяках. Как бы ни сложилась судьба, сестрам совсем немного ночей было суждено провести рядом, в их девичьей спальне, и они теперь каждый раз ощущали близость лихих перемен. Словно бы вся прежняя судьба утекала сквозь пальцы.

Орыся сегодня вечером была сама не своя. Михримах впервые почувствовала себя старшей. Позволила сестренке рыдать у себя на плече, вдумчиво гладила ее по волосам, шептала слова утешения и с угрызением совести вспоминала, что у нее-то самой все дневные мысли были лишь о собственном счастье или несчастье.

А они ведь с Орысей близняшки. С первого дня жизни ни на день не разлучавшиеся. Сейчас сказать про себя «Я важнее» не получится, во всяком случае, честно, ведь младшая (но старшая духом, что там им перед собой притворяться) никогда бы при таких обстоятельствах не думала только о себе. То есть без всяких «бы»: она ведь все это время только и заботилась о том, как бы спасти старшую, Михримах, от проклятого замужества…

Проклятого?..

Да, да, проклятого, если из-за него Орысе суждены такие испытания…

А какие, собственно?

…И если им из-за этого предстоит навсегда расстаться. Они сестры, они двойняшки, их нельзя разлучать! И если все – кисмет, то и борьба против судьбы – кисмет тоже. Тут уж какая судьба пересилит.