Дочь солнца. Хатшепсут

   — Не пристало встревать в намерения богов, — прервал Футайи. Он с грохотом оттолкнул свой стул и принялся нервно расхаживать по павильону. — Давайте не будем гадать. Давайте не будем пытаться заглянуть далее великого чуда Хеб-Седа. Оно вернёт нам Доброго Бога во всей его мощи...

   — Если произойдёт вовремя, — сказал Инени.

Футайи приостановился; Инени повернулся спиной к прекрасным клумбам. Оба пожирали глазами царского стольника, всё так же спокойно и непоколебимо сидевшего в одиночестве за столом.

   — Друг Нехси, — поколебавшись, начал Футайи, — насчёт этого... этого прискорбного случая после смерти Аменмоса... точнее, в тот момент, когда его тело в первый раз принесли пред очи фараона...

Нехси, невозмутимый и важный, глядел в потолок.

Футайи и Инени обменялись неловкими взглядами, и Инени, подвинувшись к столу, с серьёзным видом оперся на него.

   — Мы с царским казначеем... нами движет не праздное любопытство, ваше превосходительство[14]... Мы никогда не думали совать нос в дела царской семьи. Но когда Сильный Бык Египта на наших глазах оказывается потрясённым, как любой смертный...

   — Что вы хотите узнать? — спокойно спросил Нехси.

   — Не повторялись ли с ним подобные припадки...

Нехси медленно перевернул свой бокал и аккуратно прикоснулся им сначала к одному, а потом к другому влажному следу, оставшемуся на столе.

   — Да, — сказал он наконец. — Повторялись.

   — Великий Амон милостив! — прошептал Футайи.

   — Нам нечего бояться, — раздался глубокий, мягкий голос Нехси. — Как вы сами сказали, чудо Хеб-Седа вернёт Сильному Быку всю его силу и мощь, как в дни его юности, когда он вёл Египет против гиксосов[15]. После Хеб-Седа всё будет в порядке, кто бы ни стал его наследником.

Ветерок овевал павильон, касался лепестков лотосов, стоящих в большом бронзовом сосуде, и слегка колыхал навес.

   — О боги, пусть Амон приблизит день Хеб-Седа! — прошептал Инени.

По мере того как неторопливо приближался день Великого Юбилея, во всех концах Египта шли грандиозные приготовления к нему. Великий храм Амона в Фивах от зари до зари заполнял стук молотков и понукания: толпы работников преобразовывали его огромный внутренний двор в таинственную Сцену праздника. Сотня рабов, напоминавших трудолюбивых муравьёв, тянула сани, нагруженные глиняными кирпичами для Тростникового дома — временного дворца, в котором фараон со своим царственным семейством должен был провести пять дней праздника. Отряды корзинщиков исступлённо сооружали старомодные плетёные алтари, которые использовались только во время Хеб-Седа, становясь жилищем богов на время их пребывания в Фивах. И в каждом городе — священном Абидосе, где была погребена голова бога Осириса[16], Слоновьем острове на юге и Мемфисе на холодном севере — жрецы готовили своих богов к долгому речному плаванию.

Весь Египет не думал ни о чём ином — слухи были повсеместными, разговоры — нескончаемыми, страхи — великими. Среди звёзд искали знамения, огни не зажигали до захода солнца, каждый поминутно взвешивал, не повлечёт ли какое-нибудь его действие дурных последствий.

Это было время предвкушения великих чудес. Однажды все ужаснулись: в десятый день до начала Хеб-Седа, когда боги на множестве барок уже отправились в опасный путь в Фивы, чёрные тучи скрыли барку бога Солнца, Пил взволновался, и всё это сопровождал гром, подобный грохоту тысячи барабанов. Люди застонали в ужасе и воскурили фимиам; к утру тучи развеялись, но страхи остались.

На девятый день старый писец из деревни в дельте, разыскивая текст, который его юные ученики должны были написать под диктовку на своих покрытых глиной досках, наугад открыл свиток с Пророчествами древнего мудреца Неферроху и недолго думая продиктовал:

«Моё сердце содрогается. Да плачешь ты об этой стране, из которой произошёл. Смотри же, стране будет причинен вред, но не будут печалиться о ней, не будут говорить, не будут плакать. Азиаты спустятся в Египет, и чужеземец будет находиться рядом. Не услышит воинство. Я показываю тебе страну, переживающую болезнь... Будут делать стрелы из меди. Будут нуждаться в хлебе, находясь в крови, будут насмехаться над страданием. Не будут оплакивать умерших, так как человек будет беспокоиться лишь о себе... Будет жить человек, пока он будет сгибать свою спину. Один будет убивать другого...»[17]

Охваченный трепетом, старый писец умолк и внезапно охрипшим голосом велел внимавшим ему маленьким мальчикам начисто вымыть доски. Он поспешно дал им другой папирус для переписывания, вышел из школы-хижины и, прислонившись к двери и глядя на вздувшуюся реку, взмолился, чтобы не сбылись зловещие предсказания.

Если фараон умрёт прежде, чем будет назван наследник, говорил он себе, охваченный ужасом, то с Египтом произойдёт именно то, что описал этот древний, и люди не будут знать ничего, кроме ужаса и отчаяния...