Дочери Евы

В женские дни Берта становилась загадочно-молчаливой – она держалась за живот и немножко похныкивала и требовала жалости, но не как женщина, а словно маленькая девочка. Садилась у окна и начинала сплетать и расплетать чудные свои тяжелые темно-каштановые косы. Они покрывали ее всю едва ли не до самых бедер, и тогда силуэт ее вызывал в Моисее болезненное, щемящее чувство. Он послушно приносил разогретую воду и омывал Бертины ступни, и прикладывал смоченную уксусом тряпку к горячему лбу.

Недомогание было своеобразной индульгенцией, освобождением от ежедневного ритуала, и тогда Моисей оставался наедине со своими снами, окунался в блаженную прохладу подушек и одеял, порой ему снилось что-то из прошлой жизни, давно утраченное чувство свободы, когда вприпрыжку бежал он за отцом по пыльной улице, сворачивал за угол, предвкушая скорое купание в небольшой грязной речке. Тут сон его обрывался, и речка оставалась там, далеко, а рядом сопела незнакомая женщина.

Изумленно вглядывался он в приоткрытые пухлые губы, примятую подушкой щеку, с трудом вспоминая имя, время и место.

Жизнь текла, словно сонная река, в которой полоскали белье. Река вытекала неведомо откуда и впадала неведомо куда.

***

Лето выдалось жарким, и по пыльному шляху потянулись беженцы. Они шли с запада на восток, – облако пожаров – вставало за ними), волоча на себе нехитрые пожитки. Босые изможденные люди были новинкой в сытом краю, особенно поразили жителей города молчаливые дети, похожие на маленьких высохших старичков.

Застыв на пороге, всматривалась Ева в лица чужаков. Близко, слишком близко подступила беда к дому, запахом гари опалив размеренную жизнь, в которой всякой вещи было свое место.

Кое-что хранила в себе Евина память, хранила в дальних закоулках ее. Хранила такое, о чем предпочитала не вспоминать, не ворошить тлеющие угли.

***

Женщина подошла совсем близко. Одета она была в бурую поношенную юбку, а ноги ее были босы. За руку она держала девочку лет пяти.

Молча остановились они у калитки, не решаясь ни постучать, ни войти. Припорошенное серой пылью, лицо женщины казалось немолодым, лишенным всякого выражения.

Позже, вечером, отмытая в глубоком тазу в пристройке за домом, присядет она на краешек стула, неловко сложив руки на коленях. Все платья и юбки окажутся ей широки и коротки, потому что иная, отличная от дочерей Евы, порода – с развернутыми ключицами, длинными ногами и скрученным на затылке тяжелым узлом пепельно-русых волос.

Подразумевалось, что мать и дочь уйдут на рассвете, но наутро девочка слегла с жаром, и чадолюбивое семейство Евы принялось кудахтать, хлопотать, носиться туда и обратно с мокрыми полотенцами, склянками, градусниками. Слава богу, это оказался не тиф, не холера, не…

Женщину звали Вера. По крайней мере, именно это имя удастся опознать в убогом, сдавленном, горловом мычании гостьи. В мычании гостьи и птичьем щебете девочки.

– Убогая, – всхлипнет Ева, погружая половник в кастрюлю со сваренной в бульоне лапшой.

– Что, у меня тарелки супа не найдется для этой несчастной? С больным ребенком, на улицу?

– Кушать, спать, кушать, – местный доктор был знаменит этой своей присказкой – ею он излечил не одно поколение детей и малокровных барышень, прихрамывая, засеменил по дорожке, оставляя следы от трости в растрескавшейся земле.

К великому сожалению, знаменитая формула не поможет ни самому доктору, ни большей части его пациентов – точно так же как сегодня, опираясь на тяжелую трость, будет идти он в толпе единородцев, все с тем же докторским саквояжем, в подобранном под цвет сорочки жилете.

– Кушать, спать, кушать, – очерченная тростью формула замрет в воздухе, и сладкий бульон из бойкого петушка поставит на ноги чужую девочку чужого роду племени – похожую на мать, странно-молчаливую, то ли из благодарности, то ли от смущения, – вы кушайте, – подперев ладонью щеку, залюбуется Берта чужим ребенком, в слепой своей доброте так и не заметит она главного, наиважнейшего – долгого взгляда Моисея, будто очнувшегося от долгого сна.

Заметит старая Ева, и промолчит, опечатав свой рот. Промолчит, заслышав посреди ночи скрип половиц и шаги – вне всякого сомнения, мужские.

Промолчит, повинуясь глубочайшему убеждению, что не все тайное становится явным, а даже если и становится, то точных сроков ни одна живая душа не определит, разве что Всевышний, а уж с ним-то, со Всевышним, у Евы особые счеты – счеты, соглашения, в которых пункты и подпункты, примечания и поправки, на которые Ева всегда была мастерицей.

И людские кривотолки на тот счет, что в пристройке переплетчика Моисея творится нечестивое, она пресечет упертыми в мощные бедра руками и широко расставленными ногами, и этим восхитительным, извергнутым из недр ее, Евиного естества, уничтожающим противника и клеветника воплем – мол, нечего нос совать в чужие дела, комоды и шкафы, а также шастать по чужим пристройкам, в которых стопками громоздятся святые книги, а на участливые соседские советы гнать убогую в три шеи, зальется громоподобным хохотом; куда? с дитем? на улицу?