Дочери Евы

Боаз Птица играет в войну. Угостить караул папироской, хлопнуть по медвежьему плечу туповатого Стася или Войтека, или законопослушного исполнительного Гребке, – Стась топчется у ворот, ожидая смены, а жрать-пить охота, а еще девку, горячую такую оторву, и чтоб всё было при ней, – пятернёй Боаз отбрасывает непокорную прядь со лба, взлетая, она пружинит и распадается на волны, на губах налипшая соломинка, и взгляд из-под торчащих стрелами ресниц – нагловатый, самоуверенный, такому невозможно отказать.

Пусть ребе бормочет свои молитвы и раскачивается из стороны в сторону. Пока он поверяет свои торопливые просьбы господу, Боаз угощает охранника, и его сменщика, и сменщика его сменщика, – он не скупится на хлопки и папироски, и в карманах у него не только пачка сигарет.

Улыбка ее точно влажная рана, а в зубах ее алый цветок, и уже не Рейзл зовут её, а Джин Харлоу или Марика Рёкк, – и где-то там, в освещённых софитами залах платиновой волной блистает Марлен Дитрих, – а здесь, на пыльных подмостках, под свист и улюлюканье, – улыбаясь пьяным полицаям, упирала маленькие белые кулачки в стянутые жгучим шёлком бёдра моя тётя Рейзл, и пальцы мои не попадают по клавишам, – потому что господа немецкие офицеры, панове, польские полицаи, ребятки из юденрата, пьяные в дым, вдруг цепенеют и напряжёнными мутными зрачками водят по молочно светящимся икрам с высоким подъёмом, – Рейзл отводит золотую прядь со лба и улыбка её поджигает огрубевшие мужские сердца и раздувает в них пламя, краешек платья ползет вверх, обнажая точеное колено, округлую ляжку, а я вижу позвонки на напудренной спине, родинку на затылке. Боаз смотрит на Рейзл, Рейзл смотрит на Боаза, и длится это мгновенье. Бокал вина она прикладывает к пересохшим губам и, пританцовывая, возвращается в зал. В залитых шнапсом и зубровкой глазах господ офицеров и нижних чинов отражались сотни маленьких лукавых Рейзл, – как ты, курче, – вполоборота, едва слышно произносит она, и даже не слова, а так, дуновение, и пальцы мои разбегаются по клавишам, а моя тётя Рейзл, нет, уже не тётя, а блистающая Дина Дурбин, пробирается к столику и, подхватив подол платья, садится, высоко закинув ногу в прозрачном чулке, и тут же с десяток зажигалок, о, прошу, пани, – колечки дыма из густо закрашенных губ и трепещущих ноздрей, а Птица кивает расторопному официанту, – неси, Марек, еще.

***

Девочки танцуют на идиш, – вертлявый человечек, прижимая пухлые руки к груди, пятится задом, – мне видна его круглая спина и потный гладко выбритый затылок.

Девочки танцуют на идиш, повторяет он растерянно по-немецки, затем по-польски, в зале становится тихо, слава богу, никто не заметил оплошности, – взвизгнула скрипка, а я всё медлю, – плечи мои сотрясаются от идиотского смеха, – наконец, я ударяю по клавишам. Стайка девочек с ярко накрашенными ртами на бледных лицах, в трико телесного цвета, рельефно обозначающем каждую впадинку и складку. Они поют свои сладкие песенки, смешно двигая худыми руками и ногами, – Птица Боаз стоит у стены, а известная каждому дураку в Варшаве Дина Дублин медленно подымается по крутой лесенке, а за ней, пошатываясь и хватаясь за поручень, придерживая кобуру на бедре, тащится вислозадый Гребке.

Пальцы ударяют по клавишам, пока девочки поют свои глупые песенки на идиш. Я не думаю, совсем не думаю о том, что меж раскинутых белых ног моей тети бьется будто припадочный Фридрих Гребке, а у стены стоит мрачный Птица, усмехаясь чему-то недобро. Плечи мои подрагивают от идиотского смеха, – ведь я еще не знаю, что в этот самый момент в окнах дома номер семь на Налевках зажигаются огни, мои родители спускаются по полутёмной лестнице во двор, мама кутается в шерстяной платок, а папа, покашливая, придерживает её под локоть, ничего, ничего, – повторяет он, – он крепко сжимает в руке маленький чемоданчик, а у стены дома уже стоят притихшие соседи, папа растерянно кивает профессору Малиновскому, ему неловко мятой сорочки, – я ведь еще не знаю, что в этот самый момент крепкие руки Шимека опускают в канализационный люк Романа и Елку, а за ними – еще пятерых девчонок Зисла, а после Шимек спускается сам, а на руках его дышит сладким молоком маленькая Перл, иудейская принцесса.

Она не заплачет ни разу, до самого конца, а по другую сторону тоннеля – её примут руки голубоглазой Анели из Жолибожа.

Я продолжаю играть слащавые песенки и мазурки, а Боаз Птица улыбается мне из зала, – держись, мол, малыш, где наша не пропадала, – ведь он не знает, что в эту самую минуту ворчливая Сима Чижик, всплеснув истёртыми многолетней стиркой руками и коротко вскрикнув, шагнёт в вечность, чтоб быть поближе к своему своенравному и непримиримому богу, а вслед за нею, сжимая ладонями переполненную грудь и улыбаясь безумной улыбкой, туда же взлетит счастливая Элька Шварц.

Удачный день Зямы Гринблата

Зяма Гринблат делает гешефт.

Летом – на жаре, зимой – на дровах. Зяма Гринблат, маленький человечек в кашне и штиблетах на босу ногу, – человек дела.

Зяму знают все.