Дочери Евы

Держи, – туго спеленутая, лежала она на плоской подушке и чуть кряхтела, пытаясь, видимо, упереться во что-то ножками. Я проводила пальцем по прорисованным тонкой кисточкой бровям – Айша, кроткая и нежная, точно солнечный луч ранней весной.

Вскоре Кямаль отбыл на родину – она отчаянно нуждалась в молодых специалистах и защитниках, один из его многочисленных братьев собирался посвятить себя джихаду – священной войне, с фотокарточки смотрело отважное лицо усатого подростка, я же жила надеждой, прикладывая отпечаток крошечных пальчиков к разлинованному листу.

Пахло весной.

Со сладким треском лопались почки, цвела сирень, – перевяжи трубы, – в консультации гинекологиня-удав, мужеподобная, широкоплечая – аборты она делала виртуозно, – перевяжи трубы, – скользнула колючим глазом женщины, обделенной в главном.

Я слышала, как стучит его сердце, – он выстрелил, точно пробка от шампанского, ровно в полночь.

Казалось, весь мир празднует этот день, я назвала его Саед, что означает счастливый. Все дети рождены для счастья, но этот, похожий на кофейное зерно, – он не издал и звука, только улыбка витала – светилась из глубины коляски, в этой стране редко встретишь такую улыбку.

Мое сердце вновь просило любви. Куда столько любви – о, эти соседские «благословления» в спину, дружный женский хор, в конце концов, это была моя жизнь – единственное, что принадлежало мне с рождения.

Юлий Семенович навещал нас и втайне от семьи купил коляску, столик для пеленания, спринцовку, пеленки. печень трески, мандарины, – ты, малая, на рыбий жир налегай, на витамины.

Мамочка, да у вас молоко пропало, – угрюмо констатировала патронажная сестра.

– Не дрейфь, малая, не журысь, – смущаясь, он выгружал из безразмерного видавшего виды портфеля редкостные по тем временам жестянки с импортной молочной смесью.

Два килограмма гречки, килограмм апельсин, банку сгущенки, учебу я забросила еще зимой, когда с температурой под сорок слегла Айша, а за ней Саед, врач по скорой, бесформенная тетка с отекшими щиколотками, склонилась над кроваткой – оттуда исходило сияние, – ботымой, – только и успела выдохнуть, – это когда ж ты успела, девочка?

Уже и не помню, как успевала, – больше всего мне хотелось спать.

Саед был странным ребенком.

Лежал себе, только глазищами сверкал. Не плакал, не кричал, вертел проволочной своей головой, насаженной на гуттаперчевое тельце. Я по десять раз вставала – проверить, жив ли. А он улыбался. Сжимал темные кулачки, пускал слюни, икал, какал…

Если бы я успела поближе узнать Самуэля Мбонго, то, скорей всего, он поведал бы мне о племени, в котором мужчины испокон веков не спят. Нюхают табак, выпускают кольца голубоватого дыма и танцуют, танцуют без передышки, если можно назвать танцем эти плавные движения гибких глянцевых тел.

Долгий сон, вялость, депрессия, ипохондрия – привилегия белых, которые кичатся тем, что являются зачинщиками бессмысленных войн – миссионерами, благодетелями и убийцами.

Они гордятся тем, что изобрели телефон, водородную бомбу и женские прокладки. Таблетки от бессонницы и старения. Микстуры, стимулирующие влечение, таблетки от бессилия и немощи. Их тоже придумали они, белые люди.

Мужчинам из племени Ньяма ни к чему телефон – слух у них обострен, точно жало осы, и, если за десятки километров надвигается облако саранчи, а в саванне просыпаются шакалы, к чему телефон, к чему все эти смешные провода и глупые, к тому же ненадежные приспособления?

Мужчине из племени Ньяма достаточно послюнить указательный палец и посмотреть на восток или приложить ухо к земле…

А женские прокладки выдумали те, кто боится женщин.

Боится их запаха, слишком сильного, слишком острого, когда те кровоточат.

Не стоит бояться женщин, – учит вождь племени, он собирает вокруг себя девятилетних мальчиков, будущих мужчин, и учит их уму-разуму, – настоящий мужчина распознает самку по запаху, который не спутаешь ни с чем на свете, любой мужчина, вскормленный молоком матери, помнит этот вязкий, теплый, глубокий запах – чуть сладковатый, душный, терпкий, а иногда с привкусом полыни и диких трав, густой, точно сыворотка из буйволиного молока.

Если бы я узнала Самуэля поближе, то поняла бы и то, что мужчины из племени Ньяма никогда не покидают своих первенцев.

Первенец – дар небес, благословление свыше.

Первенец – глава рода. С него, первого, начинается семья. И сколько бы братьев и сестер ни родились вслед за ним, именно первому сыну мужчина отдает свое сердце.

Кто эта белая женщина, которая растит твоего сына, Мбонго? – наверняка спросил старейшина рода. – Кто она? Кто ее родители, кто мать и отец? Чему научит она его? Разве научит его идти по следам дикой антилопы или неслышно двигаться в сторону оазиса?

Опустив проволочную свою, колючую голову, стоял Самуэль Мбонго перед старейшинами рода. Стоял, точно нашкодивший мальчишка, – наследный принц, выпускник института международных отношений.

Весть о том, что Саеда похитили инопланетяне, никому не показалась странной.