Дочери Марса

Даже когда Уилсон сказал, что он из Индурупилли[11], это прозвучало настолько фантастически, что кое у кого вызвало даже смех. Но откуда бы он ни был, парень он хороший. Какие бы раненые ни назвали места, он кивал вместе с ней. А услышала она все: Эноггерасы и Кунабарабраны, Бангендоры и Банбери. Язык у нее прилип к небу, и она смогла произнести только:

— Вы поправитесь.

Едва начав промывать рану на голове находившегося в глубокой коме юноши, Салли разглядела в ней мелкие осколки, потемневшую ломкую ткань вокруг, отслоившуюся внутреннюю мембрану, мозговую оболочку, наружную надкостницу черепа, а потом перед ней предстал обнажившийся мозг. Зрелище ее поразило и невольно заставило замереть. Салли уже вооружилась ножницами, чтобы отрезать некротизированную плоть, как рядом возник полковник в хирургическом халате и заявил права на этого мальчика.

Раненого со свистящим дыханием, отца троих детей уже не было в живых. Он умолк навек, и здесь, на этом клочке Эгейского моря, уже не имело ровным счетом никакого значения, где находятся Мунта или Маклей.

Салли была наслышана о свойственной солдатне порочности, но те, кто оказался здесь, на громадной белой палубе, вели себя с долготерпением святых. Временами раздавался раздраженный крик: «Сестра! Сестра!» Но стоило подойти к такому раненому, как лицо его искажал панический страх, и он начинал плести околесицу. Нередко раненый глупо пытался убедить всех, будто бросил товарищей в беде — был выбит, выброшен, вышвырнут с турецкой базы (так они выражались, до последнего пытаясь соблюсти речевой этикет).

Откуда бралась эта святость? Была ли она в них раньше? Ведь не они же бесчинствовали в Каире, громя лавки на базаре и громогласно понося египтян, мерзко и злобно передразнивая отрывистые команды британских офицеров.

У сестер выпала свободная минутка, они пошли в столовую поесть, и удивительным образом все потонуло в слухах, байках и домыслах. Наоми, которая спустилась с палубы, сидя за столом, выглядела задумчивой, бледной, и Салли подошла к ней и спросила, как там было, ну, наверху. Наоми рассеянно отмахнулась. Салли из ее слов поняла, что раненых было столько, что сам Хукс, кажется, ставил диагнозы почти наугад. А бывало, что и фатально запаздывал. Сама же Наоми, считай, ерундой занималась… и потом — плохое освещение, изодранное в клочья, грязнущее обмундирование… Путались и санитары, прикрепляя раненым неверные бирки. Слишком много их поступало. Слишком много и для судна, и для санитаров, и для Хукса. И для меня. Я никогда ничего подобного в жизни не испытывала…

Салли чмокнула ее в темечко, но потом, догадавшись, отошла, просто чтобы не досаждать Наоми.

Кэррадайн сообщила, что последние несколько часов она дежурила в офицерской палате ходячих. Услышав, как другие обсуждают, что, мол, на палубе почти не услышишь жалобных криков и стонов, Кэррадайн тут же заверила всех, что некоторые из офицеров в открытую хныкали, проклиная судьбу.

— Я бы тоже хныкала, — внезапно с убежденностью проговорила Наоми. — И судьбу проклинала бы.

Салли, не в силах проглотить кусок, сидела на другом конце стола с кружкой чая. Этот непонятный эмоциональный взрыв сестры заставил ее нахмуриться, и, протянув руку, она потрепала Наоми по плечу, словно никакого объединявшего прошлого у них и не было. Исключительно настоящее. Именно оно и властвовало над ними теперь.

— Бьюсь об заклад, что именно они, — сказала Кэррадайн, — пускали пыль в глаза в больнице Мены и в баре «Шепард». Бьюсь об заклад, что именно они были героями в баре «Паризианы».

Воцарилось краткое молчание.

— В Египте солдаты вели себя как дикари, — промолвила наконец Наоми. — А здесь они святые. Ни дать ни взять монахи. Не будь к ним жалости, все было бы просто прекрасно. Их раны — от дьявола, но в их долготерпении — сам Бог.

— А вы не подумали, что здесь им может быть даже лучше, чем в убогих квартирках у себя на родине? — несколько патетично предположила Онора.

После обеда Кэррадайн сообщила, что Митчи, побывав в палатах ходячих раненых офицеров, призвала их — хороших ребят, на самом деле хороших — уважительно относиться к медсестрам. Мол, они все-таки не горничные и не рядовые.

Потом Кэррадайн рассказала, что стоявший в коридоре австралийский полковник, широколицый, симпатичный, но полноватый, услышав ее слова, тоже вошел. Британец, если судить по акценту, но так загореть он мог только под австралийским солнцем.

— Браво, старшая медсестра, — сказал он. — Задайте жару этим придуркам!

А к вечеру Кэррадайн в столовой во всеуслышание объявила, что среди офицеров есть и весьма приличные, и немало, и что многие из них уже сами передвигаются на костылях.