Дочери смотрителя маяка

Сквозь сонные полузакрытые глаза я увидела, как мамина тень вышла на улицу, когда свет маяка пробежал сквозь открытую дверь по дому и вернулся обратно к спокойной, темной воде.

Меня это не заботило. Я не хотела покидать остров, хотя мне и нравились редкие поездки в город, и я позволяла себе лелеять мысли о школе, одноклассниках и уроках. Но я любила свободу, звуки озера, ветра в деревьях. И у меня была Эмили. Я засыпала, сон подбирался и окутывал меня и сестру.

Я услышала, как мать засмеялась. Это не был счастливый, радостный или удовлетворенный смех. Он был грустным, полным сожаления и скорее напоминал вздох. Мне хотелось закрыть глаза и перестать слушать, но я не могла. Мои сонные глаза широко раскрылись, слух обострился. Я слышала тиканье часов на каминной полке, писк мыши под деревянным полом и легкое, размеренное дыхание Эмили.

— Мы… ты должен был ее отпустить. Ты должен был позволить ей умереть, — раздался голос моей матери, резкий и прерывистый. — Что толку? Это проклятие для них обеих. Эмили никогда не станет нормальной.

Время остановилось. Часы перестали тикать, и мышь замолкла. Осталось только дыхание Эмили, ровное и ритмичное, как свет маяка.

Ты должен был позволить ей умереть. Эмили никогда не станет нормальной.

Уверена, что мое сердце замерло в груди и ждало, не осмеливаясь прервать то, чего мне так отчаянно хотелось не слышать, и я содрогалась от каждого незамеченного удара. Я слышала, как дыхание Эмили становится все более глубоким, заполняя комнату, и выплескивается наружу, чтобы заполнить пространство между мной и родителями. Свет маяка снова прокатился по комнате, подпрыгнув, когда проходил мимо дверного проема, осветив другую кровать, где спали мои братья, а потом быстро выбежал в окно. Я закрыла уши руками.

Папин голос, так редко бывающий резким, без особых помех проник в мои зажатые уши.

— Никогда больше, Лил, ты не будешь говорить об этом. Она наша дочь. Мы ответственны за ее жизнь. Больше ни слова. Никогда. — Он подошел к двери. — И Элизабет останется на острове.

Я помню, как медленно выпустила воздух из легких, когда дверь с сеткой захлопнулась, и услышала хруст папиных шагов, направляющихся по дорожке к топливному сараю. Эмили не шевельнулась, но прядь ее черных волос, таких похожих на мои, упала на молочно-белую подушку. Луч света снова пробежал по комнате, а я изучала безмятежное лицо сестры, ее закрытые веки с черными ресницами, прикрывавшие такие непохожие на мои серые глаза, ее нежный рот, который ни разу не произнес ни слова, и казалось, что она хранит какой-то секрет. Скрип маминых шагов раздался ближе, и я зажмурилась, притворяясь, что сплю. Она очень долго стояла над нашей кроватью, так долго, что в конце концов я заснула, так и не услышав, когда она ушла.

Тогда я поняла, что все то, что я считала просто частью Эмили, означало также, что ей очень сложно было бы устроиться в мире за пределами того маленького, который мы создали на острове. Мы всегда были Элизабет и Эмили. Двойняшки. Мы были неразлучны. Одно целое. Я не могла представить Эмили преуспевающей в городе, сидящей в классе. И поэтому я не могла представить и себя такой. То, что моя мать хотела отделить меня от нее, было немыслимо.

В течение всей осени мы с Эмили помогали управляться с работой на маяке и в кухне, собирать урожай и заполнять кладовую. Когда дни стали холодными и сырыми, мама начала с нами заниматься, и мы сидели за кухонным столом под мягким светом керосиновой лампы над книгами по грамматике и математическими задачами. Эмили никогда не пыталась научиться читать и писать или складывать и вычитать. Она проводила время, покрывая страницы тетрадей карандашными рисунками бабочек и птиц, вместо того чтобы считать суммы или определять существительные и глаголы. Мама ничего не говорила, но ее губы сжимались в тонкую линию, когда она забирала тетрадь и убирала ее в ящик папиного стола.

Мать знала, что нас ждут холодные и темные месяцы; когда дни поздней осени были теплыми и солнечными, она разрешала нам выходить на улицу, оставив книжки с уроками на столе. Теперь, когда наше трио ужалось до меня и безмолвной Эмили, я начала скучать по разговорам с Чарли. Но у нас с сестрой было нечто иное — язык, которому не требовались слова и для существования которого нужно было всего лишь простое знание друг друга. Мы наслаждались тишиной острова, рутинной жизнью семьи смотрителя маяка и возможностью летать свободно, как две чайки.