Дочери Талау (СИ)

– Да что вы все заладили: в понедельник, в понедельник?! Прости. Все, я уже успокоилась. Вчера был тяжелый день.

– Да уж, – Дин украдкой перевел дыхание.

========== Калеб ==========

Только тот, кого искренне

любишь, может сделать

по-настоящему больно…

фильм «Одиночество крови»

Он не мог сказать – когда. Наверное, в те времена самоосознавать себя получалось еще недостаточно хорошо для того, чтобы возникло чувство времени. Для слуг князя, единственных обитателей его удивительного сада и закрытого для всего остального мира замка, понятие времени не имело смысла – с какой стати одному дню было отличаться от другого и кому нужно их считать? Тогда он… еще не получивший имени собственного боевой Шептун еще только начинал мимолетно задумываться о том, правильно ли это. Собственные имена среди слуг князя вообще не были приняты, каждый из них не обладал собственной личностью, а являлся отображением личности господина. Думал его мыслями, был гласом – странное занятие для почти безмолвных существ – и глазами. Не было в душе ни одного собственного, сокровенного уголка… Только у одного Шептуна было имя. У одной. Галатея, первая удачно созданная, как сказали бы на земле «модель» – она все-таки была особенной. Единственным доступным для куклы способом – особенной для хозяина, на свой странный манер привязанного к быстро устаревшему, но все-таки первому своему удачному творению. Но это, конечно, не обозначало с его стороны трепетного к ней отношения.

– Ты что, скальп с меня снять решила?! – резко обернувшись, серебристо-русые волосы описывают вокруг тонкого силуэта резкую сияющую волну, Господин вырывает костяной гребень из рук служанки, и отвешивает ей беззлобную, про такие говорят «в исключительно воспитательных целях», оплеуху. – Вырвешь еще хоть один, неуклюжая тварь, отправишься на конюшню, лошарогам гривы чесать! Пошла вон!

Другой Шептун, тот, что спустя некоторое время сам попросил об имени собственном, а еще чуть позже… но тогда он помыслить не мог о будущем, что ждало его, а у Калеба никак не получалось думать о том существе, память которого он получил в наследство, как о себе самом. Другой Шептун, сам не зная зачем, последовал за покорно выбежавшей из просторного светлого зала Галатеей – на него господин, слишком занятый тем, что, тихо рыча с гораздо меньшей, чем это делала Шептунья, аккуратностью пытался привести свою шикарную шевелюру хоть в отдаленное подобие порядка – вообще не обратил ни малейшего внимания, а слугу, должно быть, именно тогда кольнула непривычная кощунственная мысль, что поступок господина был… неправильным. Понятия справедливости он тогда еще не успел для себя открыть и не мог, соответственно, образовать понятие «несправедливо». Просто – неправильно.

Он никогда не видел, чтобы кто-то из таких же, как он сам, искусственных созданий плакал. Но знал, наверное, получив информацию из памяти самого господина, о том, что люди иногда плачут. Странные у господина были об этом мысли, даже и не мысли, а зыбкая картинка: растрепанный бледный мальчишка-подросток судорожно сжимает руку женщины с красивыми темно-каштановыми волосами, лежащей, откинувшись на подушки роскошного ложа – можно было почувствовать даже легкий запах сирени, исходящий от кожи этой женщины, а лиц не разобрать, все расплывчато, как в утреннем тумане – а потом подросток резко вырывает руку, отшатнувшись, словно это прикосновение обожгло его, и хрипло выкрикивает «Я тебя ненавижу, слышишь! Тебя и ее – эту маленькую дрянь!». Причем тут фактическое значение слез, было непонятно. В оборвавшемся резко, словно отсеченным после этих слов воспоминании ничьих слез не было. Только странное знание о том, что они бывают. У по-настоящему живых…

«А мы? Мы – живые?»

Наверное, да. Потому что Галатея плакала. Беззвучно, забившись в непроходимый уголок сада и закрыв лицо тонкими смуглыми ладонями.

«Тебе… больно?»

Шептуны умели чувствовать боль. Достаточно серьезную – знаменующую о серьезной для них угрозе: господину совершенно не нужно было, чтобы слуги калечили себя, безбоязненно прикасаясь к открытому пламени в камине или выскакивая из окон, поэтому инстинкт самосохранения он им все-таки привил. Но боль от ленивой оплеухи… ее, скорее всего, Галатея и не почувствовала.

«Я огорчила Господина!»

Это не было разговором. Не было слов… друг друга они чувствовали так же, как господина, являясь как бы клеточками единого целого… Нет, не те слова. Но нужных, тех, слов не было. И другой Шептун ясно чувствовал такое странное отчаяние Галатеи, как если бы сам его испытывал.

«Но он ничуть не огорчен… ему безразлично»

Господин в следующее же мгновение и думать забыл о вырванном волосе, а она теперь бьется в истерике.

«Ты не виновата. То, что он тебе говорил – неправильно»

«Господин не мог говорить неправильно. Ты – странный. Или глупый»