Дочери Урала в солдатском строю

Мать! Как ей сообщить, что она жива? Как сказать ей о своей беде?

Однажды Александра Павловна, лечащий врач, поднесла к глазам девушки бумажку, и она прочитала:

«Как тебя звать? Откуда ты родом?»

Фрося слегка пошевелила непослушной рукой и, почувствовав в ней карандаш, не глядя, вывела на подложенной тетради: «Фрося Леонова, Куртамыш Курганской области…» На большее не хватило сил.

Медицинская сестра Лена тут же написала письмо на родину Фроси. Но кому было его адресовать? Опять разговор с ней через бумажку. «Анна Ворфоломеевна — мама…» — написала девушка и надолго потеряла сознание.

Еще через месяц понемногу стал возвращаться слух. Об этом Фрося известила своих подруг по палате, показав им на репродуктор. Сколько было радости у всех!

— Ну, теперь осталось заговорить! — подбодрила ее Александра Павловна. Но речь к ней по-прежнему не возвращалась. Вопросы слышит, а отвечает только с помощью карандаша и бумаги.

Однажды, как раз перед завтраком, Маша и Вера разговорились о том, чего бы они хотели покушать, и шутя спорили, что лучше: вареники или пельмени? И вдруг в их голоса звонко и явственно вплелся третий: «А я хочу чаю с молоком…»

— Фрося? Заговорила! — воскликнула Маша.

На радостях она забыла про костыли и чуть не свалилась на пол. Первой к подруге подбежала Вера и начала тормошить ее:

— Повтори! Повтори, что ты сказала!

— Хочу чаю с молоком, — спокойно сказала Фрося и только теперь осознала, чему так буйно радуются ее подруги. Потом испугалась: а вдруг больше ни слова не получится…

На шум сбежались Александра Павловна, Леночка. Даже тетя Маша, санитарка, всегда немножко по-старчески добродушно-ворчливая, на этот раз тек и расцвела в радостной улыбке:

— Я всегда говорила: ты сильней германца. Еще «ура!» над ним кричать будешь…

Да, могучее русское «ура!» неукротимым половодьем уже разливалось по всем фронтам: к концу шел 44-й год. Вот только одно тревожило Фросю: как там ее рота? Где теперь она бьется? Письма, правда, с фронта изредка приходили, но разве в них все опишешь. Да и не верится им как-то. Вон мать и та не верит ее строчкам. Это, говорит, наверное, медсестра Леночка по доброте своей все успокаивает ее. Но мать понять можно: после получения похоронки чего не подумаешь.

Впервые за многие месяцы Фрося наконец прошлась по палате. По-прежнему стройная, красивая, она будила в подругах добрую зависть и, чувствуя это, как могла, утешала их. А чем утешить, скажем, ту же Машу? Не взлететь ей больше в небо, не закружиться в вальсе. Только и сказала подруге:

— Я еще за тебя отомщу. Скорее бы вот поправиться…

Сказала и напугалась вдруг: а что скажут врачи? Отпустят ли на фронт?

И основания для таких тревог были. Чуть ли не каждый день припадки, боли в голове. А главное — медленно возвращалась память. В ней были такие провалы, что она порой не могла вспомнить многие события даже недавнего прошлого.

«Надо начать описывать свою жизнь с самого детства. Может, так все по порядочку и вспомню…» — решила Фрося и засела за дневник. Целыми днями и вечерами, напрягая память, звено за звеном она восстанавливала цепочку своей жизни. Цепочка эта получалась прерывистой, но упорно тянулась, воскрешая одно событие за другим. Да, родное село Куртамыш она вспомнила первым. И речку Куртамышку вернула ей непослушная память. Но что было вокруг? Кто были друзья ее детства, юности? Один пропуск, другой… Как на фотобумаге в слабом проявителе, возник в воображении нерезкий образ какого-то Андрея. Ах да, вспомнила: Андрей Рыжков, ее нареченный. Ведь это он тогда, в 41-м, провожал ее на фронт из Челябинска. Потом сам писал с фронта. Андрюша, где ты теперь? Жив ли?

Странное совпадение: на этих строчках кончаются ее воспоминания, записанные в казанском госпитале. Лечение Фроси продолжалось в Москве. И тут на ее имя пришло сообщение о гибели Андрея: лишь ее адрес хранился в его медальоне.

Удар — в самое сердце, но Фрося пишет в своем дневнике: «Главная трагедия в жизни — прекращение борьбы (Н. Островский)». И она продолжила борьбу с недугом — каждой страницей дневника упорно вырывала себя из забытья.

И вот спустя почти тридцать лет я держу в руках страницы этого дневника, вчитываюсь в них и невольно перевожу взгляд на самою Ефросинью Меркурьевну. Неужели она, вот эта хрупкая, уже немолодая, но счастливо сохранившая свою былую красоту женщина, оказалась способной вынести, пережить и выстрадать все, что обрушилось тогда на ее плечи? Сотни спасенных жизней и десятки лично убитых ею врагов — это всего лишь итог ее боевого пути. А как он складывался, этот итог? Как ее, эту голубоглазую пушинку с санитарной сумкой через плечо, не закружило, не стерло в кровавом месиве войны, где и солдат-то порой держался лишь потому, что он мужчина? Как?

Как-то мне на глаза попали такие стихотворные строчки поэтессы Э. Бояршиновой:

Ее дороги подвигами мерьте.
Всегда на самой линии огня,
Быть может, полк она спасла от смерти,
Себя в боях нисколько не храня.