Дочки-матери

Бородин остановил машину и тупо уставился в пространство за стеклом. Рыдания сотрясали Людмилу. От слез у нее отекли глаза и покраснело лицо. Бородин обнял жену и попытался успокоить. Она начала причитать и говорить простые понятные вещи. Что они с Бородиным уже не молоды, что они вместе растили детей и у них столько общего. Что внучке нужны бабушка и дедушка, что их старики тоже требуют внимания и почему бы им не жить, как все. Бородин гладил Людмилу по спине и соглашался. И говорил:

— Да, да, так и есть. Все будет хорошо, не плачь, все пройдет.

И они вернулись домой и все выходные ходили друг за другом, стараясь не повышать голоса и предупреждать любое желание. И он понимал, что его любовь к жене, потеряв цветы и листья, разрослась корнями, и когда он решил выкорчевать старое, казалось бы, отжившее дерево, оно оказалось крепче, чем он, Бородин, предполагал. Корневая система охватывала теперь огромную территорию, и он против воли любит Людмилу, и любовь эта, смешанная с жалостью и привычкой, истрепанная временем и испорченная небрежностью отношений, все же нисколько не слабее его болезненной страсти и новой любви к Наташе.

Бородин понял, что это замкнутый круг. Ситуации повторялись, наслаивались друг на друга. То же повторилось, когда они с Наташей собрались в путешествие на теплоходе. Путевка была уже на руках, Наташа должна была приехать на причал в условленное время, и… Жена заявила, что не отпустит его одного. Или они плывут вдвоем, или он остается. Он тогда по-настоящему заболел. У него поднялась температура, стала раскалываться голова, вздулись лимфоузлы. Он только может догадываться, что было с Наташей. Ему казалось, что жена нарочно хочет отравить ему жизнь, издевается над ним, придумывая новую пытку. Но теперь многое изменилось. Теперь он мог хлопнуть дверью. Теперь ему не нужно было врать. Все знают, что у него есть женщина, и он не собирается это отрицать. Если он сегодня не увидит ее, не уткнется носом в ее волосы, не почувствует запах и не услышит голос, то — все. Да он просто не сможет дышать, потому что нечем.

Он ехал в каком-то исступлении сквозь изморось и ранние сумерки и не мог сосредоточиться на приятном — Бородин как бы застрял между домом и Наташей. Как ему казалось — между прошлым и будущим.

Ему хотелось не думать о проблемах детей, о Людмиле, о том, как она сейчас кричит или плачет, обнаружив, что он смылся, о том, что говорят по этому поводу дети. Но не думать об этом не получалось. Отключиться, сконцентрироваться на встрече с Наташей не выходило. И только когда миновала большая часть пути и он свернул с трассы на дополнительную ветку, ведущую к Наташиному городу, мысли его выровнялись. Сердце завибрировало.

У торгового центра он притормозил, воткнул машину на свободное местечко и вбежал в светящееся нутро магазина. Не раздумывая, он побросал в пакет нарезку дорогой колбасы, куриный рулет, кусок хорошего сыра, взял любимое Наташей сладкое вино, коньяк для себя и фрукты. Уже на выходе вспомнил о конфетах, вернулся, взял конфет и хлеба. Без цветов этот набор показался неполным, и Бородин слегка подосадовал, что в такой час их негде купить. Но эта досада и хлопоты уже были приятными, уже оставалось чуть-чуть до того блаженного состояния, когда внутри отпускаются все тормоза и тебя заполняет лишь приятное, высокое и шальное. Но и теперь в душе у Евгения Петровича все еще оставалось что-то предательски горькое, что подзуживало потихоньку; “Пируешь? Ну-ну…”

Поэтому ему хотелось все делать скорей. Он быстро побросал продукты в багажник, достал мобильник и, совершенно не чувствуя сердца, рук и ног, набрал номер, который назвала ему Наташа. Она взяла трубку сразу, словно сидела и смотрела на телефон. Без лишних сантиментов, почти сухо, женщина назвала адрес и ориентиры дома, где ждала его. Когда он подъехал, ее фигура в бежевом пальто и заметная издалека пышная шевелюра уже маячили на остановке. Она села в машину, и они стали искать место, где припарковаться. Когда наконец удалось приткнуть машину между веревками с бельем и песочницей, Бородин отключил двигатель и откинулся на сиденье. Наташа в полумраке машины, в густом ореоле светлых волос, казалась ему сказочно красивой. Облако ее запаха уже достигло его лица, он зажмурился…

Они не сговариваясь, словно их кто толкнул, бросились друг к другу, сцепились и замерли. Волосы Наташи щекотали ему лицо и ухо. Он улыбнулся.

— Сидеть бы вот так всегда… — сказала Наташа, и ее голос прозвучал надтреснуто, как после слез.

— Да… — согласился Бородин и вздохнул. Приятное знакомое тепло разлилось по телу.

— Пойдем? — наконец опомнилась Наташа. Бородин молча кивнул.

В незнакомой квартире Бородин по многолетней привычке первым делом нашел ванную и тщательно, несколько раз намылив, вымыл руки и лицо. Наташа смотрела на него, прислонясь головой к дверному косяку.

— Я приготовила ужин, — сообщила она, но Бородин отрицательно покрутил головой:

— Я дико соскучился, — признался он, дотрагиваясь мокрый лицом до ее щеки. — Веди меня в спальню.