Дочки-матери: наука ненависти

Молву о себе такой — гостеприимной, понимающей, хлебосольной, любящей исповеди — нужно поддерживать. И разве она не такая? Разве у кого-то когда-то возникали хоть малейшие сомнения? Нет. Потому что это правда. Принимала людей, никогда не отказывала, всегда наливала тарелку украинского борща, рюмочку водки, а потом гоняла с пришедшими чаи с печеньем. И гостям всегда было уютно, тепло и их языки развязывались до невозможности! Они говорили, говорили… проговаривались… Антония получала от этого некоторый профит — всё ж таки писательница. А гости не раз и не два невольно дарили ей сюжеты и характеры. Так что, не совсем дурное было времяпрепровождение для Антонии, которая уже сто лет сидела дома, никого не видела, за исключением тех, кто приходил к ней. Они и были тем скудным материалом, из которого писательница черпала коллизии для новых книг. Правда, почему-то получалось, что коллизии эти бывали удивительно похожи на уже использованные в её прежних произведениях… А о текущей жизни Антония узнавала из телевизора. Вот, собственно, и все ингредиенты, которые ей были доступны для стряпания новых сочинений. «Ничего, пипл хавает», — повторяла она про себя где-то услышанное выражение.

Но вернёмся к тележурналистке… У новой «подруги» Анны в голове был потрясающий винегрет! Сначала все выдаваемые Антонии «результаты мучительных раздумий и поисков истины» (так пафосно выражалась сама Анна) вполне соответствовали мировоззрению писательницы: дама оказалась ярой антикоммунисткой и антисталинисткой. Её ненависть к усатому упырю Сталину очень импонировала писательнице.

— Изничтожить лучших людей страны! — с пылающим лицом почти кричала гостья после борща, рюмочки и за горячим чаем. — Превратить нашу культурную ниву в выжженную пустыню, в которой остались лишь слюнявые тупые верблюды и неплодоносящее перекати-поле… — на этой фразе Антония вздрогнула от её выспренней корявости, но не показала виду. По сути-то верно…

Однако через три-четыре встречи с долгими беседами выяснилось, что антикоммунистические убеждения каким-то непостижимым, можно сказать, паранормальным образом могут вполне мирно уживаться в отдельно взятой голове с большевизмом в духе «всё поделить». Ничуть не меньшую злость, чем к Сталину, журналистка питала к богатым и очень благополучным гражданам. Прямо в точности, как большевики сталинского розлива.

— Наворовали! Они всё наворовали! — почти визжала интеллигентная женщина в запотевших очках, размахивая руками. Незажжённая сигарета была намертво зажата между указательным и средним пальцем правой руки — потрясающая тренировка! — Пенсионеры бедствуют, детские дома переполнены, а эти…

«А эти-то тут при чём?» — мысленно парировала Антония. Нельзя сказать, чтобы она так уж нежно относилась к новому российскому классу успешных и богатых, но ума и образования хватало понимать, что альтернатива этим вполне неприятным ей людям одна: опять социализм-коммунизм со всеми вытекающими. И при таком выборе… выбора не было. Поэтому она не очень-то поддерживала так называемые справедливые идеи и призывы, скорее, старалась избегать саму тему, потому что богатые — это, конечно, зло, но зло неизбежное, необходимое, можно сказать. Коли уж не хочется очередного триумфа Шариковской мечты…

Но обижать и расстраивать Анну не хотелось: больно эта дурочка была расположена к ней, к Антонии, сильно ею восхищалась, и здорово преданно собачим был её взгляд под очочками. Антония это ценила и привечала. Поэтому стоило потерпеть. Она не спорила с гостьей, но активно и не поддерживала. Спокойно кивала, иногда чуточку поддакивала, но свою позицию чётко не обозначала. На этом основании Анна пребывала в ложном убеждении, что писательница разделяет её взгляды и позиции, её ненависть к богатству и успешности по-российски. И это убеждение заставляло журналистку каждый раз в очередной свой визит вновь и вновь митинговать, сидя в мягком кресле, на тему «богатство — зло, делиться надо». Антония стискивала зубы, но терпела. Один раз, правда, не выдержала и заметила:

— Видите ли, деточка, без этих самых богатых кровопийц, как вы выражаетесь, мир пока что существовать не научился. К сожалению…

Ох, лучше бы она промолчала! Эмоционально-пафосная и слегка неуравновешенная Анна чуть не задохнулась… Она запрокинула голову, будто ей тяжело дышать, зажмурилась, закусила губы чуть не до крови, стала бордовой… Антония даже перепугалась, что сейчас журналистка схлопочет сердечный приступ.

— Анна! С вами всё в порядке? — привстала писательница, уже протягивая руку к телефонному аппарату — «скорую» вызывать.

Анна левой ладошкой прикрыла глаза, задышала мелко и часто, потом один раз глубоко вдохнула через ноздри воздух, резко на выдохе опустила руку, открыла полные слёз обиженные очи и страстно заговорила: