Дочки, матери, птицы и острова (сборник)

– Ее избранник, – трещит трубка, – русскоязычный писатель, живущий в Германии. Боже, как он знает Россию! Нам бы так! Человек с широкими взглядами на мир. Одним словом, европеец. Роман у них случился просто как в сказке: поцеловал – проснулась. Мы с отцом счастливы. Девочка нашла себя.

Ну, никакой логики. Почему она – себя, если он – ее? И еще это – «девочка».

Это ж сколько лет тому было крашение волос зубной щеткой? Девочка за такое дело не взялась, а я человек простой и всю жизнь делаю любые работы.

– Давайте я! – говорила я та.

– Браки молодых, – продолжает Елена, – погибают от неопытности.

– О да, – бормочу я эта.

– Тут уже не детство (еще бы!), и отношения строятся на опыте (еще бы!), и, конечно, любовь (ну, не знаю).

Я ведь помню, как они целовались при мне – Валюшка и ее первый муж. У меня такая откровенная сексуальность вызывала и брезгливость, и зависть. Я старше, но у меня никого не было, я крупная, я девица-гренадер, а Валюшка – бабочка-капустница, вся такая красивая, трепещущая.

– Как это все случилось? – спрашиваю я уже о сегодняшнем.

– Ефим, так его зовут, здесь по делам. Волею судеб он зашел к нам.

Понимаю. Она германистка, он из Германии. Общие дела. Сердце мое не дало сбоя при имени. Мало ли?..

– У него здесь переводится книжка. Его фамилия Штеккер. Ефим Штеккер.

Вот тут «мое сердце остановилось, мое сердце замерло». Так поет эдакий крепыш, глядя на которого моя подруга, тоже любительница красного словца, сказала: «Да его ломом не убьешь… Сердце у него остановилось…» Это несоответствие слов и могучести молодости ее забавляло, как всякий зигзаг жизни.

Бабушка – а ей, слава богу, за восемьдесят – пережила маму, любила телевизор и все, происходящее в ящике, воспринимала буквально. Плакала вместе с Таней Булановой, закатывалась над «тупыми родственниками» юмориста Евдокимова. Она слабела умом, не доставляя родным хлопот, а то, что не отличала войну киношную от настоящей и пугалась летящих с экрана самолетов, так это такая ерунда. Ну поплачет, ну посмеется. Так усыхал ее когда-то острый и ядовитый ум. Я – в бабушку. Наверное, буду такая же.

Но не о ней рассказ. О моем окаменевшем на миг сердце, которое остановилось и замерло при имени Ефим Штеккер.

А Елена несет нечто странное. Ефим собирает «мясо», так он говорит, для романа и пришел к ним в поисках материала. «Но что мы знаем? Ничего. Мы сказали, что это ты неким образом причастна к его герою. Речь идет о дворничихе, у которой ты жила. Она ведь дочь ученого Домбровского? Правильно?»

Боже, с какого конца ухватить мне эту историю? Можно – раз-два – и выдать, что Фимка, никакой не немец, а полуеврей, был моим первым мужчиной. Но разве в этом будет вся правда, от которой я, тетка на пятом десятке, прихожу в ступор? Положила ли я трубку или время, болотисто чвакнув, поволокло меня опять вниз, и где-то там вверху осталась и телефонная трубка, и моя теплая уютная жизнь, а стою по самую грудь в тине и кто-то неказистый и маленький слизывает тину с сосков, и я млею от этого и хочу, чтобы это было бесконечно?

Тысяча девятьсот восемьдесят пятый год. Девочка – я – снимает угол у дворничихи. Я не общественница и не отличница, и в институте мне не дают общежития. Хозяйку мою зовут Людмила, тетя Мила. Ей пятьдесят один год, она старая дева. Так она, говоря современным языком, себя позиционирует. И я, тогдашняя, размышляю над этим понятием. Учительница, врач, просто женщина, читающая книги, может называться старой девой. К дворничихе это слово – «дева» – не подходит по определению. Не годится, и все. Ну, скажем – одинокая. И доярка одинокая. И вагоновожатая тоже. Старая же дева – это метка другой породы людей, должно быть, живших ранее, потому что сейчас они исчезают в природе вообще. И это, на мой взгляд, прогресс, что бы там ни говорили. Сексуальная революция стерла грань между девушкой и женщиной. Но тетя Мила девственница. И мне это непонятно. Она хороша собой даже в дворницкой робе. Ее вырастила некая Нюра, бывшая дворничиха. И, как это принято считать достойным, произошло династическое продолжение профессии.

Нюра

Нюру я не видела. На стене дворницкой в дешевых рамочках она была неулыбчива и сурова. Моя хозяйка называла ее тетей, которая ее воспитала с младых ногтей, когда родители Милы умерли в какой-то мор еще до войны. Ну, с какой стати мне, студентке четвертого курса, интересоваться прошлым мором и всем последующим? А могла бы, дура, и поинтересоваться, может, чужой опыт жизни прибавил бы ума и зоркости. Но разве смолоду мы бываем мудрыми? Я мечтала о любви, одевалась в магазине «Богатырь». Там были, пусть и в небольшом количестве, кофты и юбки пятьдесят второго размера. Среди богатырей я была не очень. Вещи были убогие, но сейчас я даже не соображу – это мои сегодняшние понятия или я и тогда это понимала? Думаю, нет. Бабушка, мама, женщина на фото, тетя Мила и еще тысячи женщин, которых я видела, одевались плохо, потому что хорошие вещи можно было купить с рук в специально приспособленных туалетах возле МХАТа, в ГУМе, но где бы я взяла такие деньги?