Дочкина свадьба

Трава была насквозь мокра. Его сандалии сразу отсырели, подошвы сделались скользкими. Он уже не переходил с места на место, а тяжело, по-утиному двигался на карачках от цели к цели, ухватывая плотные ножки грибов и выдирая их с корнем, с грибницей — ножа-то ведь не было. Несколько раз, выборочно, с видом знатока он надрывал тонкую пленку на исподе гриба — и там высвечивалось такое розовое, такое кремовое, такое дымчатое (в соседстве с пронзительно-белым), что он едва не ахал от восхищения.

Две дождливых недели он не касался своего этюдника, не трогал красок.

— Ну, хватит, — сказала Настя. — Хватит.

Ее дыхание слегка надломилось от поклонов, от приседаний, от увлечения, от охоты.

— Больше не надо. А жалко… Только бы другие дачники не узнали. Повадятся ведь, слоны!

Володя кивнул, не скрывая огорчения. Они еще и половины не обобрали всего, что было тут.

— А как унесем? — деловито спросила она.

— Не знаю.

У них ничего с собою не было.

Настя размышляла, прикидывала, хмуря брови.

— Отвернитесь, Патрик! — приказала она. — Нет, совсем-совсем, круго-ом… Вот. И не смейте оборачиваться.

Он слышал, Как она стягивала с себя тельняшку (настоящую, матросскую, дьявольский шик!), как завязывала узлом рукава, как ссыпала туда грибы, встряхивала, чтобы лучше улеглось.

— Не пора, не пора, — бормотала она при этом. — Стойте, Патрик, как стоите. Не пора, не пора-а…

Патрикеев глядел на озеро, улыбаясь.

Ах, она боялась, что он увидит. Будто что-то можно было увидеть. Будто у нее что-то было. Воображуля.

— Не пора, не пора… — Босые ноги зашлепали по влажной траве, удаляясь. И голос отдалялся: — Не пора, не пора…

Она давно убежала, а Володя все стоял, не оборачиваясь, и смотрел на озерную воду, послушно отражавшую синеву неба. Но чуть глубже синева размывалась зеленым — исконным цветом воды этого ледникового озера. Чайки безмятежно сидели на глади: добрая примета — к устойчивой погоде.

На том берегу стеной поднимались сосны.

2

— Па-атрик! Идите кофе пить, — позвала Настя.

— Спасибо. Сейчас.

Он доскреб подбородок бритвой, причесался, разглядывая свою голову по частям в крохотном зеркальце, прислоненном к окну.

Миновал веранду, спустился по ступенькам, обогнул замшелый бревенчатый сруб и, уже с другой стороны, взошел по другим ступеням на другую, большую веранду — в той части дома, где обитали дачники, тоже москвичи, Романовы.

— Здравствуйте, — поклонился он с порога.

— Здравствуйте, Владимир Кириллович.

— Здравствуйте, Па-атрик!

На столе дымился кофейник, подтаивало желтое масло, в хлебнице лежали рыхлые ломти калача местной выпечки.

— Какое утро, — сказала Любовь Петровна, наливая ему чашку.

— Да… вот дождались.

— А что было! Две недели, целых две недели…

— Разве плохо было? — обиделась вдруг Настя, шумно хлебавшая горячий кофе. — Ну, дождь, ну, пусть… И все равно было хорошо!

Они, трое, сидевшие за столом, обменялись тем мимолетным и чуть грустным взглядом, который обычно сопутствует далеким воспоминаниям.

Ненастье уходило в область далеких воспоминаний. Пласт свинцовых туч был виден и отсюда, но он отдалился к самой черте горизонта.

— А ониеще спят. Они еще ничего-о не знают! — Настя торжествующе указала на четвертую, пустую чашку на столе.

Это была чашка Татьяны, старшей дочери Романовых. Наверное, она и впрямь еще ничего не знала, не подозревала о явившейся радости. Она любила поспать.

Глава семьи, Олег Александрович Романов, сейчас находился в Крыму. Ему дали путевку в санаторий, в Ореанду. Оттуда он прислал уже несколько писем, в которых сообщал, что кормят отлично и что погода прелестна.

Он уехал, счастливчик — и здесь тотчас, на исходе ясного июня, зарядили дожди.

Вообще до этого Романовы жили несколько обособленно, замкнуто. Ведь они прежде не были знакомы со своим одиноким соседом, Володей Патрикеевым: и он, и они лишь первый сезон снимали дачу в Тишунине. Дверь, что вела из многооконной горницы Романовых в клетушку, которая досталась Патрикееву, — ее, эту дверь, для обоюдного удобства заслонили грузным шкафом.

Встречаясь ненароком, они, соседи, только здоровались с подчеркнутой любезностью.

Но все изменило случившееся ненастье.

Володя, по отъезде Олега Александровича, остался единственным мужчиной в доме. К тому же, у него одного изо всех обитателей дома имелись резиновые сапоги.