Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Многие встретили своих знакомых по Москве, по Бутыркам. Перебирали общих знакомых, узнавали судьбу родных. Я тоже встретила свою землячку-ленинградку, однокамерницу по Шпалерке Полину. Полина была младше меня года на три-четыре. Потомственная пролетарка, отец и мать всю жизнь прожили и проработали на Пороховых. В 1918 году она осталась сиротой с двумя младшими, сестрой и братом. Отец и мать умерли от тифа. Девочка училась и воспитывала младших. Потом определила их в детский дом. Потом сама стала работать, вступила в комсомол. В 1927 году она бывала на открытых партийных собраниях, как и все. Голосовать она не имела права, так как не была еще членом партии. К 1936 году она была секретарем партячейки в своем цеху. Вышла замуж за своего же рабочего, который учился в институте самолетостроения и стал инженером. Только жизнь наладилась, как вдруг арест. Полину знали все на заводе, так же как и она всех. На этом построили следствие. «Знаете ли вы такого-то?» — «Знаю». — «А знаете, что он враг народа?» — «Нет, не знаю, знаю, что он арестован». — «А кого вы еще знаете?» И так далее… «А почему вы знаете всех врагов народа?» — «Да потому, что они работали на заводе…» Она подписала все протоколы следствия, как и многие. И была осуждена на пять лет и отправлена на Соловки. Сначала там был лагерь, потом лагерники сами себе построили тюрьму и сели в нее. Теперь все политические тюрьмы ликвидировались и всех политзаключенных свозили на Колыму. В 1941 году в июле у Полины кончился срок, но началась война, и она просидела до 1946 года, то есть десять лет вместо пяти. Мужа ее с матерью и шестилетним сыном сослали в Красноярский край. Там он жил в лесу и работал лесорубом, так как жить в городе и работать по специальности ему не разрешали. Мать его умерла в ссылке. Такова была судьба Полины. Впрочем, такова была судьба многих, ведь 50 процентов женщин нашего этапа были бывшие члены партии и много выдвиженок…

Вскоре прибыли в Ярославль. Здесь к нашему эшелону прицепили еще четыре вагона женщин из Ярославской тюрьмы.

Путь до Владивостока в нормальных условиях труден: устаешь за десять дней, а мы тащились месяц. Часто без воды в июльскую жару, почти без горячей пищи, в закрытых вагонах. У нас в вагоне была больная диабетом, невыносимо страдавшая от жажды. Она умерла во Владивостоке.

У нас не было ни постелей, ни вещей. Мы спали прямо на голых нарах, подстелив себе бушлат и укрывшись им. Целыми днями, если поезд шел, мы сидели в одном белье, задыхаясь от жары. Ночью, если поезд стоял, мы просыпались от стука в стены и беготни по крышам — это конвой проверял целость вагонов.

Мы развлекались как могли. Наша поэтесса Наташа сочинила поэму о нашем этапе, в которой были такие строки: «Постирать, вымыть руки и ноги ухитрялись мы кружкой одной». Певица, меццо, пела нам романсы и арии из опер. Кое-кто рассказывал. Елена Михайловна[17] читала бесконечные стихи, так утомлявшие и раздражавшие меня. Мне казалось, что передавать чужие мысли и чувства, хотя бы и красиво изложенные, сейчас не время. Я мучительно искала ответа на свои вопросы и оправдания всему происходившему с нами, а они старались уйти от этих вопросов в бездумье, в музыку стихов Блока, Ахматовой, Гумилева. Женя[18] читала наизусть целые поэмы Пушкина, «Русских женщин» Некрасова.

В Свердловске нас высадили и повели в баню, где мы продефилировали в чем мать родила между двумя шеренгами молодых парней — нашего конвоя. Кое у кого из нас сыновья были им ровесники. В Иркутске опять была баня, но то ли конвой сменился, то ли зрелище оказалось неинтересным, конвой остался за дверьми.

Мы всё ехали и ехали. Мелькали леса и поля, мосты и речки, тоннели и станции. Байкал проезжали ночью. Никто не спал в вагоне. Всем хотелось посмотреть на легендарное озеро-море. И вот сквозь решетки наших окошек и ветки деревьев за ними мы увидели лунные дорожки на темной воде.

Начался БАМ — строившаяся заключенными Байкало-Амурская магистраль. Проходили мимо бараки, окруженные колючей проволокой. Вышки с прожекторами и часовыми. Кругом были лес и трава, а на этих площадках все выбито — ни травинки, ни деревца. Иногда мы видели людей, работавших под конвоем, в накомарниках. Мы не понимали, что это такое. Соловчанки говорили — лагеря. Мы вглядывались через наши зарешеченные окошки и думали: неужели и нас ждет такая же неприкаянность на целых десять лет?

Чем дальше мы ехали, тем больше охватывала меня тоска и безнадежность. Я не умела, разучилась плакать, и потому так невыносимо ныло сердце. Однажды ночью, когда товарищи спали, а я мучилась бессонницей, я села на нарах и под стук колес, стараясь никого не разбудить, чтобы никто не видел моей слабости, уткнув голову в колени, завыла. Я была совершенно уверена, что не выдержу, что еду умирать.