«Додж» по имени Аризона

— Но для забивания гвоздей больше подходит молоток. А то, что ты держишь в руках, — орудие убийства. Созданое одним человеком для убийства другого.

— Ну, знаете ли… Молотком тоже ведь так можно по башке погладить — мало не покажется. В конце-то концов, человека можно и голыми руками придушить, так что, по-вашему, руки — тоже орудие убийства? Специ… тьфу, специализированное?

— Орудие убийства — это то, чем совершается убийство.

— А если человек при этом жизнь спасал? Свою и других людей?

— И при этом отнял чужую жизнь? — уточняет старик. — Он — убийца.

— Ни черта ж себе!

— Человек, — поясняет старик, — который причисляет себя к силам добра, должен отличаться именно использованием человечных… методов. И убийство разумного существа в их число не попадает.

— Ага. Интересно, — спрашиваю, — а какой человечный метод вот лично вы бы применили против… ну, скажем, разумного существа в рогатой каске, которое прет на вас и поливает все вокруг свинцовым дождиком… от живота веером?

— Если это существо действительно разумно, — заявляет старик, — то с ним всегда можно найти общий язык… хм, компромисс.

Тут уж я не выдержал и на крик сорвался.

— Да нельзя, — ору, — найти с ним общий язык! Потому что не желает эта су… это существо… никаких… компромиссов. У него в башке под каской если и есть какая-то мысль, кроме трех «П», то мысль эта — чтобы я в земле лежал, а он по ней дальше ходил и воздух портил!

— Три «П», позвольте узнать…

— Первая — пожрать, а остальные, — на рыжую кошусь, — сами догадаетесь.

— Очень эмоционально, — замечает старик. — Но…

— Да что вы несете! — взвилась Кара. — Какой общий язык?! С кем?! С орками?! С гоблинами?!

— Если перечисленные вами существа разумны…

— Они, мать их за ногу, разумны. Они достаточно разумны, чтобы жрать человечину не сырой, а вареной и жареной… Заживо!

Ну и ну. Второй раз слышу, чтобы рыжая так из себя вылезла.

— Что ж, — дедок руками развел. — Если вы, молодые люди, считаете, что цель оправдывает средства…

Ах ты, думаю, прохожий чертов! Ты мне будешь еще тут французских философов цитировать?!

— Еще как считаю, — говорю. — Потому что великая энергия рождается только для великой цели.

Так-то. Цитировать и мы умеем.

— И если для этого придется кровь пролить… Что ж, крови мы не боимся.

— Свою кровь или чужую?

Ну, сволочь ехидная!

— А это уж как получится, — отвечаю. — Только обычно если чужую льешь, то и без своей не обходится.

— И вы считаете, — говорит старик, — что после всего сказанного вы еще можете причислять себя к Добру?

Чувствую — достал он меня вконец. Задолбал не хуже немецкой полковой артиллерии.

— А мне плевать, — говорю, — как меня за моей спиной шепотом обзывают — добрым или злым. Если я уверен, что мое дело правое, — переживу. Если для того, чтобы вот такие девчонки, как она, винтовки только в музее видели, придется глотки спящим резать… тупым ножиком — ничего, перепилю. А как меня при этом называть будут…

— Героем! — заявляет Кара. — И любому, кто посмеет хоть заикнуться… — и за нож свой хватается.

— Давайте, — говорю, — вот на чем сойдемся — если вы мне докажете, что я во всем том и этом мире один-одинешенек темным гадом остался, а все остальные — сущие ангелы, только что без нимбов, — я в тот же момент из вот этого пистолета пулю в висок пущу, сам, чтобы ангелочки крыльев не замарали. Но не раньше.

Дедок на меня странно как-то так глянул.

— Вижу, — говорит, — что вы и в самом деле искренне верите в то, что говорите.

— Поправочка. Верить — это все-таки больше к отцу Иллирию, по его части. А я, если что говорю, — знаю! Что все должно быть именно так, а не иначе, и точка!

Верить и знать — это, как говорил рядовой Свиристелкин, две большие разницы. Вот я, например, верю в победу коммунизма и даже иногда дожить до этого надеюсь. А знать… Когда нас в 41-м танки утюжили, когда в 42-м в степи огнеметами выжигали, когда мы в 43-м сквозь битый снарядами лед продирались… И когда нас на том островке шестиствольные с болотной тиной смешали — все это время мы не верили, а знали, что придет день… Зимний, весенний, летний… Придет день, когда отгремят последние выстрелы и наступит тишина. И весь мир будет вслушиваться в эту тишину и с огромным трудом верить, что она наконец настала.

Зеленого аж отшатнуло от костра.

— А что вы… — начинает.

Но тут уж у меня терпение накрылось. Сколько ж думаю, можно с этим прохожим лясы за жизнь точить. Этот странничек, мать его за ногу, чистой воды провокатор. А мне, между прочим, завтра в бой идти.

Встал я. «ТТ» у меня в руке уже был, так что я просто курок взвел — хорошо так щелкнуло, боровичок враз осекся и на пистолет уставился.

— Вот что, — говорю, — я, конечно, как говорил сержант Николай Аваров, дико извиняюсь за негостеприимство, а только шли бы вы, дедушка… степью.

— Я настолько мешаю вам? — осведомляется зеленый.

— Да как вам сказать, — задумчиво так говорю. — В общем-то, не очень, но вот только чем больше мы тут беседуем, тем больше возникает у меня желание — отвести вас на пару шагов от костерка, да и пристрелить.

— За что же, позвольте узнать?