Догмат крови

Бразуль чувствовал, что поневоле попадает под магнетическое влияние Веры. Вроде бы все сходится, но как на эту версию взглянет Марголин? Одно ясно, Чеберячку не удастся уговорить взять убийство на себя. В таком случае Мифле сгодится. Главное, преступление не на ритуальной почве и совершено русским. Или французом! Впрочем, какая разница! Вот только понравится ли Марголину сексуальный мотив? Адвокат хочет выступить на большом процессе, который будут освещать все газеты, а преступления, оскорбляющие общественную нравственность, рассматриваются в закрытых заседаниях. Но ведь можно поступить по-умному. Сексуальный мотив оставить побоку, а на первый план выставить подделку под ритуал, вроде как убийца хотел спровоцировать погром. Мифле не мог действовать в одиночку, он же слепой. Значит, у него были сообщники. Надо будет покрасочнее обрисовать зловещую компанию, которая собиралась в его слесарной мастерской. Вроде неаполитанской каморры или еще, говорят, на Сицилии есть какая-то мафия. Публика — дура, проглотит.

— Чего примолк? — спросила Чеберяк. — Я тебе все как на духу выложила. Не вздумай на попятную! В газету, так в газету! Чаплинский поедет в Питер за медалями, а мы тут ахнем на Мифле!

— По рукам! — согласился репортер. — Ахнем на Мифле!

Глава восемнадцатая

12 января 1912 г.

— Не убивал мой сыночек Андрюшу Домового! Навет Верки Сибирячки!

Чаплинский слушал причитания старушки в поношенном беличьем салопе, который она упорно отказывалась снять, стесняясь своего платья. Рядом с ней в кабинете прокурора судебной палаты сидел ее сын Павел Мифле, поправлявший синие очки.

— Родятся же такие шалавы! — негодовала старушка. — Павлушу облила кислотой, сделала калекой, теперь хочет его в каторгу упечь. Она мстит за побои. Эксиленс, экскюзэ-муа дё ву зарашэ а во зафэрф, изволите видеть, работает в мастерской моего сына Митрошка Петров, так она перед ним стала крутить хвостом. Срамно и говорить, только неделю назад мы с сыном застали их вместе. Они занимались лямуром на слесарном верстаке. Я ее, блядь, за волосья, ну и сынок тоже приложил маленько. А то, что глаз ей, курве, подбил, так сынок, ваше превосходительство, не нарочно. Он слепенький, не видит, куда кулаки сует.

— Жаль Митрошка убег! Дай срок, я его еще встречу, скажу: коман тале-ву, месье, — погрозился слепой.

«Матка бозка, какая смесь французского с лукьяновской мовой!» — поморщился Чаплинский и поспешил прервать Мифле.

— Вы утверждаете, что обвинения госпожи Чеберяковой суть инсинуации, возникшие на почве личной неприязни? Обещаю, что вашему заявлению будет дан надлежащий ход.

— Пэрмэтэ-муа дё ву рёмэрсье пур ту! Спасибо, ваше превосходительство!

— Au revoir! — с усмешкой попрощался прокурор.

Чаплинский спешил на поезд. Полчаса спустя уже шел за носильщиком по заснеженному перрону. Пассажиров было немного, и только у вагона первого класса, к которому он направился, гимназисты и студенты столпились вокруг улыбавшегося барина в бобровой шубе. Над всеми возвышался Владимир Голубев, без фуражки, в распахнутой на груди шинели, раскрасневшийся от легкого морозца. Прокурор поскорее нырнул в натопленный вагон, где его принял привычный комфорт. Пройдя по ковровой дорожке под приглушенным светом ламп, отражавшимся на начищенных медных поручнях и полированных панелях красного дерева, он нашел свое купе. За заиндевевшим окном вагона было слышно, как Голубев произносил речь:

— Мы надеемся вскоре вновь увидеть нашего дорогого гостя Георгия Георгиевича Замысловского. Да воссияет правда! Да расточится и сгинет враг!

— Ура! — рявкнула дюжина молодых глоток.

Замысловский был крайне правым депутатом Государственной думы, автором книги «Жертвы Израиля». Он собирался принять участие в киевском процессе и приезжал ознакомиться с местом и обстановкой преступления. Депутат был человеком известным, имел самые высокие связи еще по своему отцу, преподававшему историю наследнику престола. Чаплинский всю неделю, что депутат провел в Киеве, не отходил от него ни на шаг, и договорился ехать в Петербург одним поездом.

Вскоре Замысловский вошел в купе. Он был растроган проводами и, снимая тяжелую шубу и шапку, говорил прокурору:

— Напрасно, батенька, клевещут, будто вся молодежь заражена превратными идеями. Вот Володя Голубев! Какой славный юноша! Он стал непреодолимой преградой для всех попыток обработать общественное мнение под жидовский камертон.

На перроне молодые голоса прокричали что есть мочи:

— Ура Василию Витальевичу, патриоту русского дела!

— Ба! Шульгин! — обрадовался Замысловский. — Оказывается, он тоже сегодня едет. Приглашу его в наше купе, не возражаете?

Прокурор радушно осклабился. Поездка обещала быть приятной и весьма полезной. Шульгин являлся депутатом Думы от националистов. Но когда Замысловский привел в купе Шульгина, прокурору показалось, что моложавый, но уже полностью облысевший депутат, как-то нехотя и почти враждебно с ним поздоровался.