Догмат крови

Богров, попросив у судьи разрешение воспользоваться правами защитника, обратился к начальнику охранного отделения: «Николай Николаевич, не изволите ли припомнить, как я приехал к вам домой поздно ночью перед покушением? Так вот: я должен был убить вас по заданию Степы. Браунинг с восьмью пулями лежал в моем кармане. Но вы уже легли спать, вас пришлось будить, вы вышли без мундира, радушно со мной поговорили, и у меня не поднялась рука стрелять в беззащитного человека, хотя при данной обстановке были все шансы скрыться после покушения». — «Спасибо, голубчик», — совсем растерявшись, поблагодарил Кулябко.

Свою защитную речь Богров построил на том, что не отдавал отчета в собственных поступках: «Я вовсе не собирался убивать премьер-министра. Остановил я свой выбор на Столыпине, так как он был центром общего внимания. Когда я шел по проходу, то если кто-нибудь догадался спросить меня, что мне угодно, то я бы ушел. Но никто меня не удержал и я выстрелил два раза».

Когда суд удалился на совещание, несколько чинов судебного ведомства вышли покурить на винтовую лестницу. Они вполголоса обсуждали услышанное. «Врет он все насчет Кулябко, — убежденно говорил один из судейских. — Начальник охранного отделения не того полета птица, чтобы ради его убийства устраивать такую механику». Впрочем, курильщики даже не успели толком обменяться впечатлениями, как секретарь возвестил, что суд возвращается в зал. «Однако-с! — изумился кто-то, щелкая крышкой золотых часов. — Военная юстиция славится скорострельностью, но сегодня просто из ряда вон! Заседание открылось в четыре пополудни, а в половине десятого готов приговор. Десять против одного, что столыпинский галстук».

Приговор был кратким. Мордка Гершков Богров, именующий себя Дмитрием Григорьевичем, 24 лет, помощник присяжного поверенного, вероисповедания иудейского, был признан виновным по всем пунктам обвинительного акта и приговорен к смертной казни через повешение. «Вам все понятно?» — обратился к приговоренному генерал Рентгартен. «Могу ли я подать жалобу?» — спросил Богров. «Приговор военно-окружного суда обжалованию не подлежит». — «Я не о том. Меня отвратительно кормят, дают какую-то баланду. Этак я окончательно испорчу себе пищеварение». Военный судья, оторопело глядя на человека, которому осталось жить 48 часов, пообещал: «Я распоряжусь улучшить ваш стол».

За спиной Фененко раздался грохот, заставивший его обернуться. Гладкошерстная черная кошка опрокинула канделябр. Из-за портьер уже пробивался мутный рассвет. Фененко не решился взять за шкирку глупое животное. Ляле эта шкодливая кисуля-чернуля, как она жеманно выговаривала, была дороже мужа и любовника, вместе взятых. Следователь шикнул, и черная кошка гордо удалилась. В доме тепло и сухо, а на улице непролазная ноябрьская слякоть и сырость. Не ходить бы никуда, проваляться до обеда в постели вместе с Лялей, поласкать ее, горячую и сонную, отнести на руках в ванную, выкупать, как купают няни малых детей в ванночке, а потом смотреть на то, как она священнодействует с притираньями и духами. Но об этом нечего и мечтать.

По правде сказать, еще вчера нужно было произвести осмотр кирпичного завода. Делалось это по распоряжению прокурора палаты, которого все тот же вездесущий студент Голубев уверил, что в конюшне, в помещении шорной мастерской, хранятся швайки, которыми якобы искололи Андрея Ющинского. Но пока составлялось официальное предписание произвести обыск, Ляля прислала записочку, что Лашкарев уезжает на два дня, и они могут встретиться у нее дома. После этого Фененко, разумеется, отложил обыск, тем более что Ляля попросила заехать на Бессарабку купить хороших фруктов. Следователь ограничился тем, что послал письмоводителя опечатать помещение с инструментами и телефонировал управляющему заводом Хаиму Дубовику, что завтра он произведет обыск в конюшне и просит подготовить понятых, чтобы не терять зря время. Дубовик выразил готовность оказать полнейшее содействие судебному дознанию, не преминув вставить, что в шорной мастерской ничего нет. Фененко сказал, что он прекрасно знает, что глупо искать на заводе, но от него, увы, мало что зависит. Дубовик заверил, что осведомлен о непричастности господина судебного следователя к ложному навету. Почтенный интеллигентный еврей!

Тихо одевшись, следователь вышел в коридор. Молодая заспанная горничная в халатике, второпях наброшенном прямо на голое тело, подала ему калоши.

— Когда возвращается барин? — спросил Фененко.

— Обещали непременно быть послезавтра.

— Вечером я опять загляну, — он шутливо потрепал горничную пониже спины. — Привезу барыне в подарок пеньюар, а старый попрошу отдать тебе.

— Розовый? Как же, барыня подарит! Зря провисит в шкапу, хоть он давно ей тесен в грудях, — съязвила горничная. — Да ну вас! — увернулась она от его руки, но не слишком быстро.