Догматическая система святого Григория Нисского

Не трудно понять эту конечную цель христианской философии св. Григория, если только мы обратим надлежащее внимание на те исторические обстоятельства, которые обусловили собою необходимость её постановки. Св. Григорий родился и воспитался в самый разгар арианских споров [12], разделивших всю христианскую церковь на две враждебные партии. Он собственным опытом изведал весь вред этого разделения, не один раз видел измену православию со стороны его недавних защитников, видел гибельный раздор между самими православными епископами, постоянно подозревавшими друг друга в коварстве и по одним только подозрениям прерывавшими друг с другом общение [13]; изведавший и видевший все это Григорий, естественно, должен был вдуматься в смысл современного ему религиозного движения и принять в нем то или другое участие. Он вступил в борьбу с арианами, — но так как бороться с ними на почве св. писания было очень трудно и даже, пожалуй, совсем невозможно, потому что они, принимая св. писание, толковали его не так, как толковали православные, и, следовательно, заставляли своих противников, при каждой ссылке на свидетельства Христа и Его апостолов, предварительно еще оправдывать свое понимание этих свидетельств, — то ясно, что эту борьбу необходимо было перенести из области исторических обоснований в область умозрения, т. е. необходимо было чисто рациональным путем идти к оправданию церковно–православной формы христианства. Этот перенос был тем более необходим, что и сами ариане боролись с своими православными противниками на этой именно почве. Кизический епископ Евномий [14], полагавший все христианство в ясности и понятности догматов и потому, естественно, стремившийся к уничтожению непосредственной веры в пользу разумного знания, понимал откровение лишь так и постольку, как и поскольку оно могло быть переработано по началам разума. Отсюда, хотя он и признавал в откровении несомненную объективную истинность, однако не придавал ей никакого особенного значения, потому что она — чуждая, внешняя человеку. Для того, чтобы откровение стало не только божественной, но и человеческой истиной, человеку, по мнению Евномия, необходимо сознать его истинность, т. е. понять и усвоить его так, чтобы оно имело не только объективную божественную истинность, но и субъективную человеческую. В силу такой необходимости, Евномий признал за человеческим разумом в деле исследования истин веры необыкновенно высокие права. Так как, по нему, каждая истина веры, чтобы стать истиной человеческой, должна быть утверждена в этом достоинстве человеческим разумом, то санкция разума, очевидно, необходима для веры, и сам разум, таким образом, является выше веры. Хотя такое положение и неправильно, однако нельзя не заметить, что в своем основании оно имеет все–таки известную долю законности. Евномий был несомненно прав, когда требовал разделения в откровении объективной и субъективной истинности. Божественное откровение, взятое само по себе, обязательно должно быть истинным, потому что оно есть откровение Бога; но так как оно не просто откровение Бога, а откровение, данное человеку, то его истинность обязательно должна быть сознана человеком, потому что иначе оно не достигало бы своей цели. Бог, например, открылся человеку, как единый и троичный: следовательно, учение о единстве и троичности имеет абсолютную божественную истинность. Если бы эта истинность не могла быть понята и усвоена человеческим сознанием, то она была бы для человека только чужою истинностью, а не истинностью человеческой. Но так как в действительности учение о св. Троице затем и открыто человеку, чтобы он своим собственным, человеческим сознанием истинно уразумел истинного Бога, то само собою понятно, что это учение обязательно должно быть сознано за истину самим человеком, т. е. человек должен убедиться в его истинности. Таким образом, Евномий был совершенно прав, когда требовал обязательного участия в деле веры человеческого разума; но он был совершенно неправ, когда сделал из показаний разума критерий истинности божественного откровения. Он пришел к совершенно нелепой мысли, будто божественное откровение тогда только истинно, когда оно признано за истину человеческим разумом; т. е., другими словами, он хотел не божественную истину сделать человеческой, а человеческую превратить в божественную, так что разум человеческий необходимо поставлялся наравне с разумом Божиим [15]. Чтобы выяснить ложь этого положения, нужно было доказать, что человеческая истинность божественного откровения состоит не в переиначивании и искажении откровенного учения, а в признании и усвоении прямого непосредственного смысла его, — и вместе с тем доказать, что богословие и философия — две вещи совершенно разные, а потому смешивать их и выдавать одну за другую нельзя. Вот это–то обстоятельство и послужило побудительною причиной, заставившей св. Григория ввести философию в богословие, стремиться не только признать, но и сознать христианскую истину, как истину.