Догонялки

В предожидании смертного часа своего, лютого и неизбежного, говорил я посвободнее, нежели обычно. О вещах, о которых допрежь никому на Святой Руси не сказывал. Долго беседовали мы с князь Андреем в ту летнюю ночь. Спрашивал меня князь Андрей и об этой святой иконе, ибо уже знал о ней. И по сю пору не ведаю, какие из слов моих в душе княжеской отозвались, но вот же: и я живой, и стоит град мой Всеволжск, а в нём — храм Покрова, а в нём — «Исполнение желаний».

Денно и нощно горят перед нею свечи. Со всей Святой Руси приходят к ней поклониться. С бедами да с болями, со страстями да несчастиями. Более всего, конечно, бабы детей себе просят, да о детях своих молят. Но видел я перед иконой и мужей вятших, и мастеров добрых, и юнцов безбородых. Ибо все мы делам своим — родители. Из себя, из плоти и крови своей, из души да разума строим мы жизни свои, мир наш. Сами себя рожаем. В муках и грязи.

Приходящие же первыми поутру, завсегда у служителей с немалым страхом спрашивают: не молился ли «Зверь Лютый» в ночной час перед сей святой иконой? Ибо есть у людей местных примета: коли Воевода Всеволжский перед «Исполнением желаний» ночь провёл, то быть беде — то ли поход дальний, то ли казни злые, то ли иные какие для народов земных потрясения.

Глупость это: не молюсь я перед иконами, не читаю псалмов, не кладу поклонов да не прикладываюсь. Всякая икона есть лишь образ, изображение, картинка на доске нарисованная. Но перед делами тяжкими, важными, опасными и вправду прихожу в час полночной и, сняв с себя всё, кроме одежды лёгкой, сажусь перед «Исполнением Желаний» на пятки.

Смотрю на неё и не вижу. Ибо пребываю в размышлении глубоком, перебираю мысли свои и замыслы, ниточки планов своих. Проверяю: истина ли это? К добру ли это? Будет ли на Руси от моего дела — по-более баб вот так, как Мария, с такой вот радостию на своего дитятю смотреть? И коли «да», то катятся с плеч головы, горят города и веси, бредут по шляхам, разбивая в кровь босые ноги, толпы полона… Ох и тяжка цена, чтоб вот такая улыбка в русской избе светила.

К обеду мы выгребли к Рябиновке. Я теперь умный — блюду пиетет. Доложился Акиму. Понятно, официальную версию — незачем на мужика своих тараканов стряхивать, у него и своих выше крыши. Что радует — Ольбег от деда не отходит. Вообще, видеть двух влюблённых друг в друга людей — радостно. Конечно, кое-какой червячок у меня в душе… Но чисто светлое: «Печаль моя светла». И, редкое дело, зависть моя — тоже.

Большую часть узлов свалили в Рябиновский поруб. Факеншит! Лестница… Это уже не смешно и, даже, не грустно. Это уже как шатающийся зуб. Не болит, но раздражает. Я тут такие дела выкручиваю, а мелочь мелкую — лестницу в яму — сделать не могу. Надо кончать это безобразие. Уже не для дела, а исключительно для сохранения собственного самоуважения и душевного спокойствия. А то по ночам сниться будет.