Догра Магра

Существует лишь два способа избавиться от упомянутых теней или, как говорят в народе, угрызений совести: впасть в безумие или покончить с собой. Только так можно уничтожить собственную память.

Надо отметить, чем умнее преступник, тем отчаяннее он пытается заглушить этот внутренний голос, но способ один и тот же у двенадцати человек из дюжины. Человек отгораживает в дебрях души тайный уголок и запирает в его мраке себя-преступника и зеркало памяти, чтобы никогда с ними не встречаться. Но, к несчастью, это зеркало наделено таинственным свойством: чем мрачнее вокруг, тем ярче оно сияет, и чем глубже оно запрятано, тем сильнее желание в него заглянуть. Более того, чем яснее человек осознает происходящее, тем пагубнее становится очарование этого зеркала, и после немыслимых, смертельных мук воздержания ему не остается ничего, как поддаться искушению. И вот он видит собственное отражение — отражение преступника, и с содроганием опускает голову… Так повторяется снова и снова. Наконец, не в силах вынести этой муки, он вскрывает тайную комнату и выставляет зеркало на всеобщее обозрение. Он встает перед толпой и показывает отражение себя-преступника. «Я преступник! Поглядите на мои деяния!» — кричит он при свете дня. Фигура в зеркале исчезает, он впервые остается один и облегченно вздыхает.

Но есть и другой способ избежать мучений — можно записать воспоминания о собственном преступлении, чтобы их опубликовали посмертно. В таком случае, глядясь в зеркало памяти, преступник увидит двойника с тетрадкой в руках, и это заставит его испытать некоторую жалость и горько рассмеяться. На том он и успокоится. Вот что я называю психологией самопризнания. Понимаешь?

А теперь снова представь крайне умного человека — человека, обладающего высоким положением и статусом в обществе. Допустим, он хочет утаить правду о совершенном преступлении, спрятать ее в безопасном месте. Возможно, тут ему и пригодится психология признания на допросе, о которой я только что рассказывал. Человек собственными руками собирает малейшие доказательства своей вины и фиксирует результаты расследования на бумаге. Затем он вручает этот документ тому, кого больше всего боится, то есть индивиду, без сомнения, способному разгадать секрет. Но такова уж человеческая натура и логика… не в силах поверить в искренность подобного покаяния, она непременно породит иллюзию и оправдает преступника. В этот момент тот упрочит свое шаткое положение и обеспечит себе практически полную безопасность. И как только эта иллюзия явится на свет, разрушить ее будет практически невозможно. Каждый новый факт, доказывающий вину преступника, лишь послужит ее упрочнению, и зона его безопасности таким образом только расширится. Более того, чем умнее будет человек, вовлеченный в эту игру, тем глубже окажется его иллюзия! Ну что, понял?

В таких документах слиты воедино серьезнейшие примеры психологии признания и первоклассные проявления психологии сокрытия. Возможно, для криминологии эти документы даже важнее, чем мое завещание… Понимаешь? И потом…

Доктор Масаки прервался и неожиданно подскочил с кресла. Заложив руки за спину, он уверенно шагал между печкой и столом, словно втаптывая свои мысли в линолеум.

Я снова съежился в кресле, неотрывно смотря на зеленое сукно. На его ослепительной зелени появилось маленькое, с булавочную головку, черное пятнышко… Оно напоминало крохотное лицо мальчика с застывшим в хохоте ртом… Я все таращился на него…

— И потом, самое страшное… Эти методы, признания и сокрытия преступления, которые упомянуты в документах… Они не оставляют мне ни малейшего шанса на оправдание. То есть если документы будут обнародованы и переданы правосудию, то любой, даже самый бестолковый судья будет вынужден признать меня виновным. И даже если я блесну перед судом мудростью будды Мондзю[117] и красноречием Пуньи Мантанипутты[118]… это расследование построено так, что в нем уже не опровергнуть ни слова. Я объясню тебе его жуткий механизм… и расскажу, почему вынужден признать свою ответственность за этот ужасающий научный эксперимент прямо сейчас.

Доктор Масаки остановился у северного края стола. Заложив руки за спину, словно они были связаны, он с ухмылкой повернулся ко мне. В лучах солнца, падающих из южного окна, стекла его пенсне и фальшивые зубы заблестели так ярко, что мне чуть не сделалось больно. Я отвел взгляд и принялся искать черное, похожее на голову пятнышко, но оно исчезло без следа… По моим щекам, по затылку, по бокам — по всему телу пробежала дрожь.

Доктор молча подошел к северному окну. Он выглянул наружу, а затем вернулся к столу, уже совершенно расслабленный. Ровным, моложавым тоном, будто найдя в себе силы относиться легкомысленно к столь важным событиям, он продолжил: