Читаем Доизвинялся полностью

Доизвинялся

В такси Софи сказала, что нам предстоит посетить несколько радиостанций и одну телестудию: будут задавать каверзные вопросы о смерти Джона Гестриджа, но мне просто надо быть самим собой.

– Неплохо было бы выразить легкое сожаление, – продолжала она, листая бумаги в папке у себя на коленях, – но не пережимайте и ни в коем случае не берите на себя ответственность. Ресторанный бизнес – не для слабонервных. Вы просто журналист, который помогает потребителю сделать выбор. Сами знаете, что надо делать.

Я знал. Возможно, я презирал Софи за профессиональную бойкость – и за профессиональный энтузиазм, и за профессионально блестящие губы и волосы, но это еще не означало, что я с ней не соглашался. Газете представился явный маркетинговый шанс, а продукт – это я. Мой долг – подать продукт (иными словами себя) с наилучшей стороны.

На радиостудии средних лет человек с желтыми зубами и пятнами кофе на свитере сказал:

– Чувствуете себе победителем?

А я доверительно ответил:

– Ничуть. Мне ужасно грустно. За Джона, за его семью, за его друзей. Но ресторанный бизнес не для мягкотелых. Множество ресторанов прозябает, процветают единицы, и в такой ситуации подобные трагедии неизбежны.

– Но вы ведь утверждали, что Джон Гестридж достоин смертной казни.

– Просто фигура речи.

На другой радиостудии женщина с тоннами макияжа вокруг глаз явно считала, что ее будущее на телевидении, и потому напряженно глядела мне в переносицу.

– Вы оплакиваете Джона Гестриджа? – спросила она. Я глубоко вздохнул и сказал:

– Не боюсь сказать «да». Я немного плакал.

– Из чувства вины?

Легкий, с придыханием смешок – такие, как я слышал, издают политики.

– Вовсе нет. – И снова посерьезнев: – Из-за утраты жизни, жестоко оборванной подлой реальностью ремесла ресторатора.

– Но разве вы не воплощение этой подлой реальности?

– Я просто журналист, чья обязанность помогать потребителю. Мой долг рассказывать о том, что я увидел.

Мне показалось, я неплохо справился, и Софи со мной согласилась.

В студии вечерних новостей, где снимали интервью, чтобы позже передать его в эфире, мой лоснящийся лоб припудрили. Я ерзал в кресле, стараясь одернуть пиджак, который то и дело собирался под мышками, и щурился на софиты, пытаясь разглядеть темное помещение. Перед самым началом записи ведущий (худой, как гончая, мужчина в костюме, сшитом с тем, чтобы этот факт скрыть) наклонился поближе, сжал мне колено и прошипел:

– Обожаю вашу колонку. Такая злая! Такая язвительная! – А потом тут же отвернулся к камере для вступительного слова: – В наше время бал правит «Новый купорос», разновидность газетной критики, настолько агрессивной и острой, что даже способна убить. Два дня назад покончил с собой известный шеф-повар Джон Гестридж. В предсмертной записке вину он возложил на ресторанного критика Марка Бассета, который днем раньше призвал к аресту, суду и казни Гестриджа за преступления против пищи. И теперь Марк Бассет у нас в студии.

Мое лицо застыло в совершенно неуместной улыбке.

– Просто неудачная фантазия, – пробормотал я ровно насколько мог тихо, но чтобы разобрал микрофон.

– Это вы скажете его вдове и ребенку?

– Я… э… пока они ко мне не обращались, но по всей очевидности…

– Так давайте послушаем, что они скажут.

Я проследил взгляд ведущего до телемонитора, установленного на тележке сразу за камерами. На экране появилась жена Гестриджа Фиона, бледная и заплаканная. На коленях у нее сидела девочка лет пяти-шести. Девочка была одета в ворсистую белую шерстяную кофту с косматыми бурыми овечками, еще у нее была грива спутанных волос, которые уже несколько дней никто не помогал ей расчесывать. Она сама походила на моток спутанной шерсти.

– Готовить было его страстью, – ответила Фиона Гестридж на неслышный вопрос где-то за кадром. – Ничего другого Джон не хотел, а теперь… – Ее голос надломился, глаза закрылись, она прижала неплотно сжатый кулак к переносице, словно так могла заткнуть поток слез.

Тут нечесаная девочка подняла на нее глаза.

– Не плачь, мамочка.

Переход кадра.

– Итак, Марк Бассет, что вы чувствуете?