Докаюрон

…Наверное, с этого эпизода расцвели его сексуальные приключения. Семнадцатилетняя соседка разбудила половые инстинкты, и он начал жить с ними. Через много лет сестра как–то выговорила, что стала невоздержанной из–за него. Когда ему исполнилось лет десять, а ей стукнуло четыре, он обожал снимать с нее трусики и копаться пальцами в ее половом органе, возбуждаясь от исходящего от него запаха. Он не предпринимал попыток ввести туда член — писюн даже не реагировал. Скорее, не осознавал, что к чему и для чего предназначено, потому что объяснять было некому. Отца не помнил, дед вскоре умер, а у младшей сестрички папка оказался другой. Отчиму он изначально показался обузой, может быть, поэтому и учиться отдали с шести летнего возраста. Тревожил, яркими красками заставлял играть воображение только вид припухших губ, да влекущий этот запах, похожий на запах разделанной, с молокой, селедки. В те времена морепродукт не считался дефицитом, часто появляясь на столе. Сестра терпеливо ожидала, пока он насладится вдоволь, стойко переносила боль от краснеющей, вспухающей нежной плоти. И ни разу не предала. Пальцем он добирался лишь до препятствия, дальше углубляться не решался, боясь повредить что–то внутри. Чувства блаженства от щекотливого, приятно слякающего живого отверстия оказывалось достаточно, чтобы получить ни с чем не сравнимое удовольствие.

Еще до сестры, в классе третьем, возвращаясь из школы, они с одноклассницей с параллельной улицы забирались в высокие заросли лопуха, забрасывали портфели и, сняв штанишки, принимались показывать друг другу детородные органы. Было жутко интересно, чем они различаются. Потом одноклассницу сменили соседские девочки. Он выбирал одну из играющих на улице подружек, заводил в заросли тех же высоченных лопухов и начинал млеть от вида розовых пухлых складок между их ног. До пятого класса все проходило гладко.

Но однажды кто–то проговорился. Отцы с матерями взялись недобро коситься в его сторону. Оборазовался вакуум, любопытство пришлось умерить, чтобы избежать угроз с крутыми подзатыльниками. Он стал плохо учиться, не слушаться домашних. Мучился от охватывающих его чувств, залезал рукой в штаны, разминал пальцами становящийся жестким хухолек. Удовлетворения не наступало все равно. По счастью, скоро все замялось, видимо, сами родители не забывали, что в детстве интересовались противоположным полом не меньше. Взрослые лишь предупредили, если что произойдет с их дочерьми, пусть пеняет на себя. Но кроме «гляделок» они ничем больше не занимались. Он успокоился, возобновил походы в лопухи со страхом и затаенным желанием входящими в его проблемы девочками. Лишь сестру под суровым взглядом отчима выбросил из головы напрочь. Навсегда.

Так продолжалось целых два лета. Именно в те времена он приобрел необычную для небольшого городка приставку к имени Дока, подкинутую родителям одной образованной и все понимающей тетей. «Ох, и дока!» — говорила она, не сводя с него, вымахавшего выше сверстников, липучего взгляда. От природы блудливые глаза ее» норовили задержаться на вечно растопыренной его ширинке. С пеленок привычное «юрчик–огурчик» разом испарилось, без особых возражений уступив место Доке. И еще имени Юрон, опять произносимой соседями с тайным подтекстом, поначалу вызывавшим неприятное чувство стыда и протеста. А вскоре, как ни странно, в чем–то уравнявшем со взрослыми. К сожалению, одновременно высокой стеной напрочь отгородившем от недавно доступных подружек. Они принялись обегать его десятой дорогой, словно со званием Дока, их Юрон вырвался из понятного для них детства. Выходы сексуальному напряжению теперь нужно было искать в других плоскостях…

— Дока Юрон, — когда рассказчик на минуту смолк, хорошо поставленным бархатным голосом, немного с сарказмом произнесла женщина. Повторила, как бы прислушиваясь. — Дока Юрон… Докаюрон…

— Почти Декамерон, — низким баритоном подсказал сравнение мужчина. Отпив небольшой глоток вина, властными серыми зрачами пошарил по четко обрисованному складками платья бюсту собеседницы. Спросил. — Разве ты против?

— Ну что ты, — гася окурок в пепельнице, живо откликнулась она. — Я лишь удивляюсь почти точному совпадению с названием всемирно известного гениального произведения. Это говорит о том, что мир не только неповторим, но и повторим. Он как бы однороден.

— Вот именно. Как там, кажется, у Экклезиаста — все течет, все меняется. И все повторяется…возвращается на круги своя.

— …добавил последнее Докаюрон. Впрочем, Экклезиасту, царю Соломону, всем библейским пророкам, возразить тебе возможности нет, — махнула рукой собеседница. Обернувшись, прищурилась на начавшее краснеть солнце над лесом. Затем как бы ненароком заглянула в ведущий в спальню с роскошной итальянской мебелью проем. И сразу распрямилась, сосредоточила внимание на серебряной зажигалке. — Так какому из способов Дока отдал предпочтение, чтобы выбраться из щекотливого для себя положения? Надеюсь, у него не мелькнула мысль о монашестве? Это было бы печально.