Докер

— А не спросил потому, что тебе совсем наплевать на меня. Понимаешь? На-пле-вать! — Для большей убедительности Сергей Петрович ударил кулаком по столу.

— Ну, ты это того… загнул… мы же однополчане… с чего это мне вдруг да наплевать на тебя? — взмолился Вербенков.

— А я тебе объясню, с чего!.. — Сергей Петрович положил сжатые кулаки на стол. Вид у него был решительный. Таким, наверное, он был на высоте «Верблюд», когда остался единственным защитником. — Ты важен сам для себя и сам по себе! Тебе важно свое собственное мнение обо всем, а не мнение других! Вот так, Вербенков! Воображаю, как ты председательствовал в этом несчастном колхозе. Слова людям, наверное, не давал сказать? Только приказывал? Как на фронте: «Давай, давай!» Но война уже давно закончилась, больше двадцати лет! В мирные дни существуют другие порядки, люди хотят жить по-человечески, работать в нормальных условиях, без окрика, без унижения своего достоинства…

— Вот это разговор фронтовиков! Люблю откровенность! — пытаясь перевести разговор в шутку, сказал Вербенков.

Но на Сергея Петровича смотрели жесткие, холодные глаза.

— Я тебе могу и больше сказать! — с угрозой человека, решившего сжечь все мосты, проговорил Сергей Петрович.

— Давай, давай!

— На Свири тебе надо было высадиться намного правее Балагурова. А ты знал, что Балагурову обещано «Героя», если он первым зацепится за тот берег. Ты и высадился поближе к его участку, поближе к славе. Надеялся, что и тебя заметят.

— Ну, это неправда, Потанин. Видит бог, что неправда. Все знают: течением мои лодки унесло, сам знаешь, какая Свирь в этом месте.

— Все не знают, а ты знал! — не обращая внимания на его слова, продолжал свою мысль Сергей Петрович. — Потому ты и попал под огонь противника, понес большие потери. Одних убитых у тебя было человек десять, о раненых я уже не говорю, кто их тогда считал…

— Все это чистая неправда!

— Послушай, послушай!.. Ты думал о своей славе, потери для тебя не играли никакой роли, ты о них просто не задумывался. А Балагуров думал! Победителей не судят, тебя тоже не судили в суматохе и в горячке боя. Даже по-своему оценили твой поступок! А «Героя» все же дали Балагурову и его ребятам, а не тебе! Но ты удачливый, тебя не зря называли «Удачливый Вербенков», ты и получил Красную Звезду…

— И все равно это неправда! Раз можно быть удачливым, два, но не десять! А орденов у меня, сам знаешь, хватает…

— Разве дело в орденах?.. Важно всегда оставаться человеком! Человеком! Понимаешь — че-ло-ве-ком? Тебе что-нибудь говорит: че-ло-ве-ком? Человеком! А ты им никогда не был. Я же тебя помню: только слышишь — «давай, давай!» А что «давай»? Людей не жалел. Сколько у тебя погибло под Питкяранта? Я ведь все знаю! Можно было бы многие участки обойти, а ты всюду лез напролом. Только и слышали твое: «Давай, давай!»

— Задним числом можно самого господа бога критиковать! Для этого, Потанин, большого ума не нужно. Важен итог: мы победили немца, а не он нас!

— А ну тебя к черту! — сказал Сергей Петрович и положил голову на скрещенные руки; потом снова поднял. Он высказал ему и последнее, о чем между ними не принято было говорить и вспоминать: — А знаешь? Тогда и рота наша не погибла бы, не загони ты ее до последней возможности. Что бы дать людям часок-другой отдышаться? Так нет! Все кричал: «Давай, давай!» Ну и дали!.. Повалились все и заснули вечным сном. Только я чудом уцелел. — Он уронил голову на руки. Теперь он спал.

Вербенков минут пятнадцать сидел, как парализованный, угрюмо уставившись в тарелку. Жестокие слова ему пришлось выслушать! Он думал над ними. И от кого выслушать? От того самого Сергея Потанина, который слыл за чудака в роте; вечно у него что-нибудь было не в порядке — то обмотка, то гимнастерка. Правда, если надо было написать какую-нибудь серьезную бумагу, то командир обычно звал к себе Потанина, а не его, Вербенкова.

Конечно, надо было обидеться, встать и уйти. Он размышлял над этим, не зная, как поступить. К тому же была ночь, поезда не ходили. Если Сергей Петрович выглядел пьяным, то у Вербенкова — ни в одном глазу. Если какой хмель и был у него в голове, то и он теперь быстро улетучился. Чем больше Вербенков пил, тем больше трезвел.

Он решил все-таки не ссориться с Потаниным. Может быть, он уже и сам не помнит, что сказал спьяна? К тому же не рекомендуется ссориться с однополчанином. Не рассказать ли ему что-либо смешное?

Вербенков с трудом растормошил Сергея Петровича, сунул ему в руки стакан с самогоном, чокнулся, сам выпил и Сергея Петровича заставил это сделать.

— Представь себе — на днях встречаю известного тебе Федора Федоровича! — игривым тоном, как будто бы ничего такого не случилось между ними, сказал Вербенков. — Просил меня устроить его конюхом в совхоз, в транспортной конторе не хочет работать.

— Какого еще там Федора Федоровича? — снова положив голову на руки, спросил Сергей Петрович. Веки его, точно намагниченные, склеивались сами.

— Ну, Федора Федоровича не помнишь!.. Ай-ай-ай!

Сергей Петрович молчал. Он спал.

Вербенков сунул ему кулак под бок.