Дохлый таксидермист

А потом меня выдернули в больницу, в кардиологию – личным звонком главврача. И пока я ехал на Воздвиженку с Петровки, 38, он, кажется, поседел на треть головы. По крайней мере, в прошлый раз, когда я навещал его по поводу визитов к мадам Штайнберг, ее волосы точно были темнее.

И это тоже не добавляло мне оптимизма.

– Здравствуйте, товарищ Ганс, – он сжал мою левую руку, мимолетно покосившись на следственный чемоданчик в правой. – Знаете, мы не одобряем визиты к таким тяжелым больным, но, – он понизил голос, – Феликс Эдмундович очень просил.

Я мрачно взглянул на него и прочистил горло. День стал еще хуже.

Главврач воспринял мой кашель как руководство к действию, схватил меня за рукав и поволок в палату, параллельно пытаясь рассказывать. На каждой лестнице, с каждой открытой дверь и с каждой встречей с кем-то знакомым он прерывался, и в итоге рассказ выглядел так:

– Феликс Эдмундович! Стабильное тяжелое! Выступал на Пленуме! Здравствуйте! Острый приступ стенокардии! Слег сразу! Здравствуйте! Зайду к вам позже! Вкололи камфару! Не вставал! Привезли, было плохо! Дали нитроглицерин, – закончил он уже у палаты. – Многие считают, что такое лечение экспериментально, но…

Я пожал плечами:

– Меня тоже удивляет пренебрежение к нитроглицерину, – я говорил совершенно искренне. В самом деле, многие знакомые врачи избегали назначать нитроглицерин при сердечных болезнях из-за не самых приятных побочных эффектов, и делали это абсолютно зря. – Иногда камфары недостаточно. В каком состоянии товарищ Дзержинский?

– Уже лучше, – негромко сказал главврач. – Инфаркт исключили. Приступ купировали. Постарайтесь не утомлять его.

Я погладил усы и сказал, что это от меня не зависит – в конце концов, Железный Феликс сам меня вызвал. Наплевав на рекомендации врачей, как и всегда.

Когда я вошел, он лежал в постели – точнее, полусидел, опираясь на высокие подушки – и не сразу посмотрел на меня. Я разглядывал его секунд тридцать и успел обратить внимание и на измученное, нездорово-бледное лицо с посиневшим носогубным треугольником, и на взлохмаченную темную бородку, и на капельки пота, висящие на усах.

По правде говоря, я знал Дзержинского чуть больше года, и в свои сорок восемь он выглядел так, как будто само предложение позаботиться о своем здоровье составляло для него страшное оскорбление. Но сейчас, конечно, он бил все рекорды.

– Мое почтение, Феликс Эдмундович, – сказал я, протягивая руку.

Дзержинский слабо пожал мои пальцы:

– Быстро вы приехали. Думал, успею чуть отлежаться.

Я жестом приказал ему замолчать:

– Вы понимаете, что ваше поведение безрассудно? После приступа вам нельзя волноваться. И тем более нельзя оказывать давление на медицинский персонал, чтобы они привели меня в реанимацию.

– Товарищ Ганс, вы… – он смерил меня горящим взглядом испанского инквизитора.

– Я знаю, что вы совершенно себя не бережете, – я усмехнулся в усы. – И, судя по выражению лица, даже не собираетесь. Ну, рассказывайте, чего хотели. Как вас угораздило, а?

Мы мрачно посмотрели друг на друга. То есть это я смотрел мрачно, а у Феликса Эдмундовича был его обычный взгляд Торквемады.

Что поделать, мне нужно было как-то устраиваться в Москве полтора года назад, и передо мной тогда не выстраивалась очередь из министров, желающих оказать мне покровительство. Приходилось работать с тем, что есть. Дзержинский оказался неплохим вариантом. Мне даже почти не пришлось прикладывать усилия, чтобы войти к нему в доверие: опытным путем я установил, что лучше всего помогает ёрничать и поить его коньяком. Хотя тем, кто проводил на работе меньше двенадцати часов в сутки, можно было даже и не стараться.

– Помните, я рассказывал вам, как умер? – внезапно спросил Дзержинский.

– Помню, только молчите, – вздохнул я. – Вы же обожаете это рассказывать. Смерть от трудоголизма. У вас много лет была грудная жаба, которую вы ни черта не лечили, некогда было. И вот, вам понадобилось читать доклад на Президиуме ЦК, это было 20 июля 1926 года. У вас страшно заболело сердце, но вы все равно дочитали. Потом легли на кушетку и два часа тихо лежали, пока вам не стало лучше. На расспросы врачей вы бессовестно врали, чтобы не сорвать Президиум, и вам даже нитроглицерину не дали, только камфару и ландышевые капли. Как стало чуть лучше, вы встали и пошли на квартиру, чем окончательно добили вашу сердечную мышцу. В четыре часа вас не стало, и все были настолько потрясены этим, что не могли ждать до утра, и Абрикосов вскрывал вас в час ночи.

Еще он, кстати, рассказывал, что из-за описки невыспавшегося секретаря Абрикосова, который записал в протоколе, что вскрывает «труп пожилого мужчины», всюду распространяются конспирологические теории о том, что тело Дзержинского подменили.

– Все верно, – сообщил Железный Феликс. – Сегодня было то же самое. Я читал доклад про бюрократию, и сердце заболело, – он посмотрел на меня и неожиданно улыбнулся, – но я учел ошибки. Сразу лег и вызвал врача. Лежал и думал, что всё это слишком странно. Слишком похоже. Нет, Ганс, так не бывает.