Доктор болен

Толстомясый мужчина в фосфоресцирующем смокинге проводил теперь такого же типа сегрегацию за киноэкраном, и Эдвин оказался членом подозрительно озиравшегося мужского стада. Видно было не особенно много других конкурсантов, ибо экран занимала какая-то битва гигантов в темном подвале с космическим пыхтеньем. И возможность для разговоров отсутствовала из-за бробдингнегского музыкального стереофонического кошмара. Когда колоссальные лошади произвели финальное землетрясение на залитой солнцем равнине, Эдвин смог оценить соперников. Они не впечатляли: казалось, у многих лысина возникла естественным образом, в ходе синдрома распада; был еще лысый мальчик лет десяти, умевший устрашающе шевелить своим скальпом. Во время долгой немой интерлюдии с громадным поцелуем худой мужчина типа мастерового, приблизительно ровесник Эдвина, сказал:

— Просто ведь для потехи все это.

— Да.

— На самом деле, я так понимаю, не очень-то хорошо. Да, по-моему, кто-то ведь должен участвовать.

— Верно.

— Моя миссис взбесится, если узнает. Меня, понимаешь, другая на это толкнула. — Из смутного мерцания внезапно вырвался поток грохочущих лошадей-чудищ, и Эдвин ничего больше не слышал. Мужчина в смокинге, светясь в темноте, как длинная селедка, суетливо расхаживал с номерами на карточках, молча шевеля среди шума губами. Эдвин повесил себе на шею большую черную «8». Потом под гордые тромбоны, звучавшие громче всяческих грез Берлиоза, фильм подошел к концу, вспыхнул свет. Возник Гарри Стоун в подштанниках, тонконогий, впрочем, как ни странно, в носках на подвязках. Протянул Эдвину скомканный тюк и сказал:

— Придется вам таки мои станы взять. Везде безуспесно искал, будь я проклят, не насел ни одной пары, стоб свистнуть. Скорей одевайтесь.

Заиграл старомодный джаз-банд, встреченный бурными аплодисментами. Гарри Стоун с мрачным скорбным взором исполнил короткий мохноногий кекуок. Издалека доносился лай Ниггера, предположительно запертого в какой-то уборной. Эдвин обнаружил, что штаны чересчур коротки: видна была добрая доля носков. Ну, все равно, сойдут. Джаз-банд, задействовав все инструменты в виртуозном хоре, разразился кораблекрушительным апофеозом, где каждый участвовал сам по себе. Аплодисменты окаймились воплями тинейджеров. Гарри Стоун вернулся к своему близнецу, Эдвин из-за кулис следил за продолжением представления. Экстатически приветствовали неряшливого юнца, спевшего, будто одна тинейджерская любовь настоящая вещь, а жизнь в двадцать кончается. С микрофоном он обходился как с тонюсенькой девчушкой, оказывал разнообразные ласки, потом пригнул к полу, припал к длинной стойке, с песней целовал головку, исполняя всем телом недвусмысленные ритмические движения случки. Девичьи вопли переросли в оргиастические, оргазмические. Неприхотливый век, думал Эдвин, экономичный век. Чтобы произвести подобный эффект — хотя только тактильный — на более старшее поколение, некогда требовалось все богатство «Тристана».

Толстомясый фосфоресцирующий мужчина вышел на сцену, чтобы объявить всех сегодняшних исполнителей чистыми любителями, однако — как знать? — кое-кто из этих любителей вполне способен стать профессионалом. Впрочем, следующий выступающий, объявил он, когда-то, много лет назад, был профессионалом, поэтому его следует соответственно поприветствовать. Тинейджеры взвыли в полуоргазме, зависли в воздухе, приветствуя Лео Стоуна, точно желали распять его.

— Токо послусайте эту проклятую кусю, — проговорил в ухо Эдвину голос Гарри Стоуна. Но Лео Стоун — семит, кочующий по буфетному миру, — с ухмылкой сказал, извиняюсь за опоздание, пострадал от непроходимости, а по пути в театр сегодня случилась забавная вещь, — встретился ему старый Абби Гольдштейн, направлявшийся в синагогу с крошкой Изей, говорит, мол, готовится к обрезанию наследника, а в свое время гулял с массой девушек, даже с одной по имени Нина, вот именно, Нина, верите ли, не годилась она ни на то ни на се. Он болтал и болтал, но никто особо не смеялся. Потом спел свою песню под неловкий, по памяти, аккомпанемент пианиста, но в хор мало кто вступил. Наконец, сказал он, ему хочется прочитать небольшой монолог, который называется: «Смейся, И Мир Посмеется С Тобой, Захрапи, И Будешь Спать Один».

— Он его таки сам написал, — сказал Гарри Стоун с близнецовской гордостью.

Жизнь — забавная штука, друзья. В ней и
                                                                 радость, и горе;
Этот факт я открыл, много лет путешествуя
                                                            в житейском море.
Жизнь — апрельский денек, друзья, дождик
                                                                       и солнце,
Пару раз посмеялся, схохмил, поболел,
                                                             погрустил у оконца.

В этот момент на сцену явился Ниггер.

— Ой-ей-ей-ей-ей-ей-ей, — взвыл Гарри Стоун со стиснутыми зубами, напрягая голос. — Проклятье, кто его выпустил? — Ниггер, узнав хозяина, направился к нему, всячески демонстрируя радость.