Доктор Булгаков

Но вслушаемся в начальные такты рассказа: «… На синем дешевом конверте таял снег….. Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На обороте листка чернилами, вялым и разгонистым почерком было написано: «… Я очень тяжко и нехорошо заболел. Помочь мне некому, да я и не хочу искать помощи ни у кого, кроме Вас (обратим внимание, что Поляков убежден в нерушимости врачебной тайны, вверяемой Бомгарду. — Я?. В.)… А может быть, можно спастись? Да, может быть, еще можно спастись?….«» ^{75}.

Собственно, это вступление, эти слова — «может быть, моя!но спастись», предваряющие воспроизведенную выше историю жизни и смерти Сергея Полякова, звучат, словно послание автора «Морфия», обращенное к врачам наших дней. Однако почему-то именно медицина, именно врачебная корпорация пока даже и не попыталась вчитаться в волнующие эти страницы, полные острой жалости к угасающему больному, имеющие, убежден, еще недостаточно осознанный современниками непреходящий гуманный смысл и отражающие научное озарение врача-художника.

Например, современные авторы длительное время придерживались по отношению к подобным пациентам преимущественно жестких принципов. В 3-м издании БМЭ рекомендуется в качестве средства выбора одномоментное отнятие наркотика, поскольку «наркотический паек» в практике советской наркологической службы не принят. В принципе такие меры применяют во имя исцеления больного, но разве не стоит задуматься, почему шоковая терапия не дает должного эффекта.

Однозначно репрессивный тон характеризует соответствующие статьи законодательства. Так, в Уголовном кодексе УССР указывается, что если наркотические вещества изготавливаются или приобретаются без цели сбыта, для себя, то эти действия наказываются в уголовном порядке лишением свободы на срок до трех лет, а те же действия, совершенные повторно, — до пяти лет. Примерно такое же наказание за этот вид обращения с наркотиками предусмотрено Уголовным кодексом РСФСР. Следовательно, если бы сегодня Полякова и лечили, то как уголовного преступника, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ибо то, что оп доставал наркотики, пользуясь служебным положением, усугубило бы его вину.

А между тем как раз «Морфий», быть может, доказательнее, чем любое научное исследование, побуждает взглянуть на такого пациента не с позиций запрещения и обвинения, а прежде всего с болью и состраданием. Рассказ с поразительной убедительностью показывает, что же происходит с человеком, попавшим в омут наркотического пристрастия, сколь быстр и необратим переход от психического компонента морфинизма к почти молниеносно развивающейся физической зависимости, к необходимости увеличения доз наркотика. Дневник Полякова буквально вопиет о том, как безмерно трудно спасти такого больного, даже если он, наконец, желает этого, и сколь мучительны, да, видимо, и антифизиологичны общепринятые методы лечения. Быть может, и поэтому, вследствие отгораживания от больного как от личности, до сегодняшнего времени лечение часто неэффективно.

Вот слова Полякова, поистине исключительно важные для наркологии: «Сегодня во время антракта на приеме, когда мы отдыхали и курили в аптеке, фельдшер, крутя порошки, рассказывал (почему-то со смехом), как одна фельдшерица, болея морфинизмом и не имея возможности достать морфий, принимала по полрюмки опийной настойки. Я не знал, куда девать глаза во время этого мучительного рассказа. Что тут смешного? Мне он ненавистен. Что смешного в этом? Что?

Я ушел из аптеки воровской походкой.

— Что вы видите смешного в этой болезни?

Но удержался, удерж…

В моем положении не следует быть особенно заносчивым с людьми.

Ах, фельдшер. Он так же жесток, как эти психиатры, не умеющие ничем, ничем, ничем помочь больному. Ничем» ^{76}.