Доктор-дьявол(Избранные сочинения. Т. III)

Все маленькое, но свое. Вот это и дорого. Купил за бесценок. Продали наследники какого-то старика. Спешили, а покупателей нет. Кому нужна лачуга на глухой окраине уездного города? Кругом огороды, пустыри. А дальше городское кладбище. Улица немощеная и заросла травой. Покойников не носят мимо окон, но летом слышно иногда похоронное пение.

И кажется, что вдали надрывается рыданием чья-то грудь. На меня это нагоняет тихую грусть. Вера всегда пугливо жмется ко мне.

Мы ушли вдвоем от всех, нам никого не нужно. Чтобы любить свободно друг друга, мы перешли через трупы. Она бросила мужа, я расстался с целой семьей.

— Когда поют, мне кажется, что отпевают тех. Милый, я хотела бы забыть…

Я тоже не могу забыть, но скрываю. И целую ее, долго целую, пока не разгорится тлеющий костер нашей чувственности. И всегда порывистые объятия дают покой нашим душам. И нам не страшны трупы, оставленные позади…

Мы решили жить без прислуги. Я — большой и сильный. Она — здоровая, молодая женушка. Ей весело трудиться. Не устает, грудь дышит ровно. Хохочет, как девочка, играющая в хозяйство.

Иной раз мне совестно. Моет полы босиком, высоко подвязав юбку, как делают бабы. Мне жалко этих голых до плеч, нежных рук, отжимающих грязную тряпку. Бегу скорее на двор колоть дрова и стараюсь сильнее ударять топором, и радуюсь, чувствуя усталость. Мы трудимся оба.

Но я вовсе не хочу убогой обстановки. Купил двуспальную кровать с никелированными колонками, мраморный умывальник. Большое зеркало стоит в спальне и отражает безумие нашей страсти.

Когда Вера спускает ноги с кровати, каждый раз шаловливо смеется, ощущая прикосновение мягкой шерсти белого медведя.

Мы с Верой унесли деньги из наших брошенных гнезд. Я запретил ей носить бриллианты, подаренные мужем. Мы их продали.

Что будет дальше, когда истратим последнюю копейку? Не знаю и не хочу думать. Пока хватит на несколько месяцев.

Мы приносим из единственного в городе большого магазина сладости и вина. Нас знают и удивляются нашей жизни. Черт с ними, пусть думают, что хотят! У нас нет знакомых. Заходят торговцы. Вера покупает совсем ненужные вещи, торгуется из-за копейки. А после мы смеемся.

Приходила старуха с молоком и яйцами. Заглянула в открытую дверь зала.

— Ишь, богато живете! Неужели все сама, барынька, делаешь?

— Я и муж.

— Чудеса! Оно, конечно, прислуга нынче пошла прямо никудышная. Одни-то живете, лучше поедите. Их, прорв этаких, не накормишь. У вас, когда ни придешь, все на тарелках что-нибудь да есть. Видно, хорошо едите.

Купили рыбы. Мне торговец страшно не понравился. Когда я вынимал деньги из бумажника, глаза у него стали мутные. И Вера говорит, что он противный…

Надоело, что все эти господа стучатся в калитку, громыхают кольцом. Проведу электрический звонок от ворот. Сам этим занялся, да помешала Вера. Так и бросил. Кончу когда-нибудь. Что за беда: нам спешить некуда! Так и остались висеть в сенях концы проводов.

II

Но отчего сегодня днем цепная собака вдруг завыла, заметалась и издохла?

Рот у нее раскрыт, язык черный, глаза стеклянные. Я видел в юности волка, хватившего отравленную стрихнином падаль. Он, тоскуя, лежал на боку, и язык тоненький, будто обожженный.

Сказал Вере, что собака умерла от старости, и зарыл труп в углу сада.

Около конуры сиротливо валяется на земле цепь с ошейником. Не знаю почему, но мне стало не по себе, жутко.

— Отравили!

Оглянулся. Быть может, из щелей забора за мной наблюдают? Вспомнились помутневшие глаза рыбного торговца.

Ну, что же! Завтра куплю новую собаку. У меня есть револьвер. Попробуйте, суньтесь!

И целый день я храбрился.

Пока Вера готовила обед, в сарае разобрал револьвер, вычистил, смазал и зарядил. Я стреляю недурно: в тридцати шагах промаха не дам.

Мой дом, моя женщина — завоеванные, награда за тяжелую борьбу и страдания! Буду защищать свою берлогу, как дикарь.

Гордо подойду к Вере.

— Ты меня спас, милый! Тебе я обязана жизнью.

Во время обеда она была такая маленькая, так нуждающаяся в моей мужской защите.

Я не скажу ей ни слова о моих подозрениях…

Но вечером несколько стал волноваться, и вместе с длинными тенями и серыми сумерками углов, беспокойство все росло.

— Милый, ты что-то грустен сегодня?

— Какие пустяки! Тебе показалось!

— Знаешь, когда у тебя такое лицо, я начинаю думать, что придет день, и ты разлюбишь. Будешь ходить, молчать, не приласкаешь. Позову тебя, подойдешь, поцелуешь, нехотя, через силу… И мне станет от ласки твоей холодно…

Мы сжимали друг друга в объятиях, и большое зеркало отражало безумие нашей страсти, когда она вдруг вся встрепенулась:

— Милый, ты слышишь?

Я вспомнил все и насторожился.

За стеной, в кухне, слышалось шуршание, будто кто проводил рукою по стене.

— Может быть, крысы?

В кухне что-то упало, со стуком и звоном.

— Куда ты?

— Револьвер в зале.

В глазах Веры промелькнул ужас.

Полумрак зала… Я делаю шаг, другой… Меня хватают за плечи, за руки… Силюсь крикнуть… Грубая, мозолистая ладонь зажимает рот…

III

Я сижу в кресле, в спальне, как был, в одной сорочке. Всего меня окрутили веревки и больно режут голое тело. Во рту грязная, вонючая тряпка.