Доктор Гарин

– О смерти тоже.

– Прочтите.

Она набрала, набрала воздуха и заговорила полушёпотом, нараспев:

Взмывает, рвётся, багровеет и рушится, благословясь.
В пурпуре ночи пламенеет вчера зажжённый
                                                             юный князь.
Он так горит, как плазмой дышит, и, наклоняясь
                                                               над водой,
Предсмертный бой курантов слышит,
                                             полунемой, полуживой.
Полунемой, он не расскажет. Полуживой,
                                                         он не спасёт.
В свой красный гроб смиренно ляжет
                                              и “аллилуйя!” пропоёт.
Химеры ночи отпылают, а тела огнь пожрёт глаза.
И в одиночестве растают оснеженные небеса.

Джонни сильно и страшно смотрел в упор. Рука, замершая на её щеке, ожила, двинулась грубо дальше, обхватила мягко-властно прелестную тёплую шею, потянула, потянула. Губы его влажно-настойчиво раскрылись. Но её ладони упёрлись, упёрлись в его разгорячённую грудь.

– Нет, нет…

– Что? – Он непонимающе и страшно остановился.

– Джонни. – Глаза её изумрудные, смарагдовые, с мельчайшими вкраплениями терракоты, сердолика. – Я же сказала, что я не пляжная курильщица травки.

– Вы… ты не хочешь меня?

– Хочу. Но не так.

– Как же?

– Вот так. – Она размахнулась и сильно ударила его ладонью по щеке.

Под внезапную торжественную органную музыку над текстом вспыхнула голограмма: слон, входящий в пустой собор Святого Петра. Это был традиционный сигнал к дневному сну, обязательному для Гарина.

– А он не графоман! – удовлетворённо и громко произнёс Платон Ильич, закрывая текст.

Второй слон вошёл в собор. За ним – третий. Гарин зевнул – широко и страшно. Затем решительно встал и зашагал к санаторию. Когда в собор входил двенадцатый слон, он обычно засыпал.

Дойдя до своего номера, он помочился, разделся до трусов и старомодной бледно-синей майки, снял пенсне и повесил его на настольную лампу, положил смартик с торжественно звучащей голограммой на стол, забрался в свежую постель и тут же заснул.

Последние десять лет доктор Гарин редко видел сны. Но если и видел, то лишь в дневное время. Ночи его, к счастью, проходили без сновидений. Или, может, он просто забывал свои сны. На этот раз ему приснился яркий, большой и подробный сон.

Утро. Синее безоблачное зимнее небо, солнце изливает лучи на блестящую снежную равнину. Лёгкий мороз приятно щиплет ноздри и щёки, воздух изумительно свеж, бодр и приятен, дышать им – наслаждение. Гарин с Перхушей едут по снежному полю. Впереди – дома деревни с заснеженными крышами, из труб тянутся вверх дымы.

– А вот и Долгое, барин! – произносит Перхуша радостно и насмешливо, в лишь ему одному присущей манере. – Стало быть, добралися!

Гарин поворачивается к нему и видит совсем рядом лицо Перхуши – большое, занимающее всё пространство зимнего пейзажа, от поля до неба. Это остроносое, бородатое, как бы сорочье лицо, до боли знакомое, с рыжеватыми, слипшимися волосами, с инеем в бровях, с вековой крестьянской грязью в порах кожи, с вечно прищуренными глазками вызывает у него невероятный приступ чувства родства. Слёзы застят глаза, Гарин обнимает возницу и прижимается к его лицу, целует грубую, холодную от мороза кожу.

– Добралися, добралися, а как же… – бормочет Перхуша, неловко посмеиваясь.

– Дорогой мой, родной мой человек… – бормочет Гарин. – Спасибо тебе… спасибо…

От Перхушиного лица пахнет крестьянством: избой, хлевом, печкой и свежеиспечённым в этой печке ржаным хлебом. И эти запахи вызывают у Гарина новый поток слёз. Он рыдает, обнимая Перхушу.

– Так ведь доехали, барин, доехали! – смеётся Перхуша.

– Доехали… доехали… спасибо тебе, родной мой… – Гарин рыдает не оттого что доехали, а оттого что Перхуша жив, и сам он жив, и всё хорошо, и солнце яркое, и небо синее, и чистый воздух, и дымы из труб, и так хочется жить, любить, работать, преодолевать и созидать.