Доктор Х и его дети

— Друг, — сказал Омен, до этого не удостоивший Шныря ни единым словом, и быстро скрылся в палате. Шнырь метнулся в уборную и сидел там минут пять, пока за ним не прибежала Анна Аркадьевна.

Перевернутое лицо воспитательницы говорило о том, что совершено страшное преступление. По ее вопросам Шнырь даже понял, какое именно, но не выдал первого и единственного в своей жизни друга.

В палате он старался не глядеть на Омена, чтобы не обнаружить возникшую между ними тайну, но тотчас забывался и суетливо ловил его взгляд. Омен привычно не замечал Шныря и, казалось, совсем не интересовался расследованием.

Анна Аркадьевна прошла по палатам: проверила тумбочки, заставила вывернуть карманы, поднять матрасы. Ванечка лениво поднялся с кровати и равнодушно исполнил все указания. Оконной ручки у него не оказалось.

Воспитатель не могла знать, что чуть не наступила на пропажу, спрятанную в тапке — широком, теплом, на несколько размеров больше. Когда порвались резиновые шлепки Ванечки, она сама выбрала для него эти тапки в ворохе оставленных в больнице и перешедших в казенное пользование вещей.

После тщетных поисков Анна Аркадьевна не написала объяснительную, как требовали больничные правила, а успокоила себя тем, что не каждый расторопный дебил, сумевший утащить оконную ручку, сможет ею воспользоваться и вообще поймет назначение этого предмета. Достала запасную из сейфа, заперла в ящике стола и на следующий день сумела найти дублера в магазине оконной фурнитуры.

Подмена прошла незамеченной, а заветная — третья — ручка составила единое целое с кроватью Омена, ловко приклеенная на жевательные резинки к металлическому днищу. Опасаясь за надежность крепления, Омен, поразмыслив, обеспечил бесперебойные поставки свежего строительного материала с помощью судейства в собачьем кайфе. Пока соседи по палате пыхтели у стенки, занятые соревнованием, Ванечка неспешно цементировал в темноте оконную ручку тщательно разжеванными ароматными резинками.

Заспав происшествие, на следующий день Шнырь уже сомневался, было ли оно наяву. Он никогда не решился бы спросить Омена, но продолжал взглядывать на него с благоговением и порой тоже ловил на себе его взгляд: по-прежнему безмятежный и пустой, но опасно долгий. Лишенный дара остро мыслить, Шнырь все же чувствовал, что друг приглядывает за ним, не доверяет, и обижался — ведь он ничем не выдал Омена в той яви, которая не давала ему забыть себя окончательно и сделала его, Шныря, участником преступления.

По временам Шнырь вздрагивал, потирал потные ладони и боялся кары: что его не выпишут, а выписав, никогда не возьмут обратно. Эти два взаимоисключающих страха терзали его с одинаковой силой.

Он хотел рассказать все Христофорову и давно бы это сделал, но неизменно натыкался на стену в лабиринте собственного сознания. Суть тайны ускользала от взволнованного Шныря так же, как смысл лесенкой идущих слов похожего на барана человека: «Я к вам пишу — чего же боле? Что я могу еще сказать?..» Дальше понятные по отдельности слова смешивались в тягучую кашу. Шнырь тоже думал написать и раз даже нарисовал окно и ручку, но вышло совсем сумбурно, лучше уж сказать…

И вот теперь, взбудораженный дуновением свободы, которая морозным уличным воздухом, не таясь, разгуливала по широкой центральной лестнице, он решился.

— Окно, — сообщил Шнырь и, боясь назвать Омена по имени, намекнул: — Может убежать.

Анна Аркадьевна перекрестилась.

— Куда окно может убежать? — ласково спросил Христофоров и положил холодную, пахнувшую сигаретным дымом ладонь на лоб Шныря. — Ты, дружок, не переживай. Скоро мы тебя выпишем. Бог с ней, с поэмой этой.

— Через пять дней? — с надеждой спросил Шнырь.

— Почему именно через пять?

— У вас всегда пять пуговиц на халате.

— Через четырнадцать дней. Столько пуговиц на всей моей одежде, включая внутренние карманы. Можешь начинать отсчет.

В кабинете Христофоров первым делом подошел к книжному стеллажу и извлек пыльный томик учебника по психиатрии Анатолия Портнова. Сомнений не было: Шнырьков, сам того не зная, озвучил классика. С убегающим окном, конечно, придется разобраться, не хватало еще побочных галлюциногенных эффектов от вновь подобранных лекарств за две недели до выписки.

* * *

Все утро он думал, как разговорить Элату. Ничего не придумал и решил, что будет импровизировать. С женщинами всегда приходится действовать по обстоятельствам.

С Маргаритой они договорились, что о смерти отца — ни слова. Пусть мать сама поговорит с ней, когда сочтет нужным.

— Твоего кота я повесил на стену в прихожей, — сообщил он Элате. — Там у меня уже висит плюшевый Чебурашка с большими ушами и карманом на животе.

— Зачем Чебурашке карман? Он же не кенгуру.

— Ему он ни к чему, а мне — нужен. Карман для расчесок. Сейчас это не в моде, а вот когда тебя еще на свете не было, такие Чебурашки пользовались большой популярностью и висели во многих квартирах. Мой Чебурашка хорошо сохранился, только со временем у него обвисли уши и теперь скатываются в трубочку. Я распрямляю, а они все равно свисают. Не Чебурашка, а грустный спаниель.