Доктор Сергеев

На мгновение он даже остановился, чтобы взять себя в руки. Он запрокинул голову и старательно глотнул воздух. Потом быстро направился к дому.

Мост лейтенанта Шмидта был уже разведен, и Костя пошел к Республиканскому. Но и там уже стояли барьеры и мигали красные фонарики, возле них скопились запоздалые машины и пешеходы. Он долго метался по набережной.

Лишь глубокой ночью, совсем обессиленный, он пришел домой.

Родители, не дождавшись его, давно уснули, и Костя, боясь разбудить их, тихонько прошел к себе, быстро разделся и мешком свалился в постель. И сразу же глаза его закрылись. Густая, темная пелена опустилась над головой. Только одна короткая мысль смутно проползла где-то далеко в глубине уходящего сознания:

«Какой ужасный день…»

И он тяжело, будто провалившись в липкую тину, уснул.

VI

Утром, чтобы избегнуть встречи со Степаном Николаевичем, Костя еще дома написал несколько строк:

«Дорогой Степан Николаевич, я искренне раскаиваюсь в своем вчерашнем поступке. Вы были неправы, бросив мне обидное слово, но я был в тысячу раз более неправ, наговорив Вам кучу глупостей. Верьте, что я мог это сделать только в минуту ужасной вспыльчивости, которой, к сожалению, подвержен. Если можете, простите.

Уважающий Вас К. Сергеев».

Он передал письмо через санитарку и, не входя в ассистентскую, прошел в комнату дежурных врачей. И сейчас же, почти вслед за ним вошел Степан Николаевич. С погасшей папиросой в зубах, в распахнутом халате, обсыпанном на лацканах темным пеплом, взъерошенный и небритый, он был такой же как всегда — устало-равнодушный, даже апатичный. И, как обычно, будто ничего между ними не произошло, он подошел к Косте, подал вялую руку и небрежно сказал:

— Здравствуйте.

Костя крепко пожал протянутую руку. Ему захотелось при этом сказать что-то очень теплое, дружеское, но он только произнес:

— Простите!

— Забудьте об этом… — спокойно ответил старик. — Все это чепуха и больше ничего.

Они вместе начали обход больных.

И Костя, сейчас уже невольно пристально присматриваясь, увидел, что действительно за внешним равнодушием старого врача скрывается большая человечность. Он задавал вопросы внешне вяло и безучастно, но на деле узнавал самое необходимое и давал точные назначения, хотя и говорил коротко, как бы нехотя.

После обхода доктора Сергеева позвали к телефону. Зная, что позвонить могла только Лена, он вспыхнул тревожной радостью. Но сейчас же вновь возникло и чувство глубокой обиды, оскорбления Ощущение резкой раздвоенности словно разрезало грудь: в одной половине загоралось острое желание побежать к телефону, услышать голос Лены, сговориться о встрече, в другой — упрямо долбило: не надо идти, все кончено, любовь осквернена, убита…

— Скажите, что доктор Сергеев занят и к телефону подойти не может.

Костя сказал это отчетливо и быстро вошел в палату. Но уже с порога он готов был побежать к аппарату, крикнуть, что он свободен и может говорить сколько угодно. Однако он задержался только на одно мгновение и решительно подошел к больному.

Во второй половине дня ему снова позвонили. Он сидел у самого аппарата, но громко сказал сестре, взявшей трубку.

— Скажите, что доктор Сергеев занят.

Сестра послушно передала его слова.

— Срочно нужен? — переспрашивала сестра, вопросительно глядя на Костю. — А кто его просит? Доктор Беляева?

— Доктор занят и подойти к телефону не может! — краснея и злясь, твердо сказал Сергеев.

Ему было трудно сосредоточить на чем-нибудь внимание, трудно работать. При обсуждении интересной статьи московского терапевта он, ждавший с нетерпением этого обсуждения, не мог высказать о статье ни одной мысли. За что бы он ни брался, все представлялось ненужным, бесцельным То, что вчера представлялось важным, сегодня потеряло значение. Двое новых больных, которым он хотел посвятить весь день, казались не представляющими клинического интереса. Работа с группой студентов, порученная ему профессором, также не привлекала его. И все, что он делал до сих пор и должен будет делать в дальнейшем, также вдруг стало выглядеть бес полезным, ненужным. И все сомнения и разочарования последних недель, возникавшие в процессе клинической работы, вновь налетали на него.

«Прав Степан Николаевич, — с горечью и словно нарочито настраивая себя на этот лад, думал Костя, прохаживаясь в ожидании профессора по саду, окружающему клинику, — тысячу раз прав, когда говорит о нашей беспомощности».

«Что мы знаем?» — вспоминал он слова старика. — «Ничего!» «Что умеем?» — «Ничего!»

И все скептические мысли, высказанные в разное время многими «ворчунами», как называл их сам Костя, сейчас услужливо появились, подкрепленные материалами литературы и собственными наблюдениями.