Доктор Сергеев

Костя сердился. Ему нечего было возразить. Он знал, что врач была права, и промолчал. Она перешла к соседней койке, к такому же тяжелому больному, как он, и, посмотрев его, так же успокоила и перешла к третьему, и к четвертому; она обошла весь вагон и только одного приказала перенести в перевязочную. Значит, она знает, что делает.

Состав был большой, и в каждом вагоне десятки раненых — и легких и тяжелых. И каждому надо было уделить хотя бы немного заботы, тепла. Кроме операций и перевязок, нужно было кормить лежачих, писать письма родным, читать раненым лекции, устраивать концерты.

В этом своеобразном, новом для Сергеева военно-лечебном учреждении все должно было идти как в любом военном госпитале, но проводилось все на ходу. Были старшие и младшие врачи, были фельдшера, сестры, санитары и санитарки. Все было как в любом госпитале, но иногда приходилось делать операцию, если она была экстренной, на полном ходу поезда. Начиналась она на какой-нибудь одной станции или перегоне и заканчивалась на другой, на третьей. Поезд несся, стучал крепкими колесами, на стрелках вагоны качались и дрожали, паровоз резко брал с места или резко тормозил, поезд швыряло вперед или отбрасывало назад, — но хирурги, в таких же белоснежных халатах, с такими же марлевыми масками и колпаками, в таких же тонких желтых перчатках, делали такие же операции и так же, как в любом госпитале, спасали человеческую жизнь.

И точно так же работали в перевязочной, в физиотерапевтической, в отделении лечебной гимнастики — во всех уголках этого длинного, многовагонного госпиталя, спешно переправляющего раненых в глубокий тыл.

Боль в ноге не оставляла Сергеева. Иногда слезы уже были готовы подступить к глазам, рот кривился в гримасу, но он, напрягая всю свою волю, старался отвлечься, забыться. Однако через минуту все повторялось снова — от начала до конца. Боль была то очень острой, словно длинный бурав медленно просверливал кость, мышцы; то она становилась тупой, будто в бедро воткнули наконечник и накачивают струю раскаленного воздуха. Нога раздувалась так, что, казалось, вот-вот из нее брызнет горячая, как крутой кипяток, бурлящая кровь…

Костя не выдержал, — боль перешла в сердце. Показалось, что он сейчас умрет.

Он попросил врача впрыснуть пантопон.

Улыбаясь, она ответила:

— Давно бы так.

Медленно засыпая после укола, сделанного быстрой рукой приветливой сестры, Костя сквозь теплую дрему, заметно успокоившую боль в ноге, думал о товарищах по койке, о всех, кого он наблюдал много месяцев в санбате, на передовых, в полевом госпитале, на операционном столе. Ведь они тоже испытывают боль, у многих страдания еще сильнее. Отчего же они все переносят молча?

«Духу них сильнее, — отвечал сам себе Сергеев. — Воля крепче. Характер у них мужественней».

Вот рядом молчаливый и неприметный человек лет тридцати пяти, кажется танкист или, может быть, пулеметчик, с большой осколочной раной живота. Губы у него черны и сухи, потускневшие глаза ввалились, кожа на щеках стянулась в резкие морщины, серо-синее лицо выражает страдание. Но он не раскрывает рта, не говорит ни слова.

— Больно вам, товарищ? — спросил его Костя, когда внезапно у того вырвался вздох, похожий на беззвучный стон.

Раненый не сразу отозвался, словно обдумывая ответ. Потом медленно повернул лицо к Косте, посмотрел на него глазами, полными боли, и тихо, почти шепотом сказал:

— Просто сказать, браток, невозможно… Лучше сразу помереть…

— Так вы бы попросили успокоительного, — посоветовал Костя. — От укола вы заснете.

— Ни к чему это, — ответил он просто. — И так должно утихнуть. Не сегодня, так завтра. Не навек же это. Потерплю маленько.

И другие раненые вели себя точно так же.

В этом вагоне лежали только тяжелораненые, но тишина стояла такая, словно здесь никого не было. Только изредка раздавался чей-то выкрик во сне или неясное бормотанье.

«Какие сильные люди!.. — думал Костя сквозь дрему, все больше и больше охватывающую его тело. — Какие железные люди…»

Он засыпал. Нога не болела. Он совсем не ощущал ее. И это тревожило его уходящее сознание. Нога, только что так мучившая его, распухшая, наполненная болью, теперь исчезла. Страданий больше нет. Но нет и ноги. Это Коля Трофимов, и Соколов, и Михайлов, и Никита Петрович, и Лена сговорились и тихо, очень тихо, под наркозом, который ему так ловко быстрой и мягкой рукой впрыснула эта приветливая, но хитрая сестра, ампутировали ногу. Сейчас ему хорошо, спокойно, приятно. Страданий нет. Но нети ноги. Как жить без ноги? «Давно бы так, — настойчиво повторял кто-то. — Давно бы так, давно бы так». Подлая баба, эта поездная врачиха, это она все устроила. Но зачем же жена, Колька, Никита Петрович помогали ей? Это все по просьбе Михайлова. Он давно хотел отрезать ему ноги, руки, голову. Да, сейчас уже нет и головы. Нет головы. Так хорошо. Тихо, покойно, приятно-приятно…

Костя уснул.