Доктор Торн

Не следует забывать, что разговор Мэри с молодыми леди Грешем и Де Курси в Грешемсбери произошел дня через два-три после провозглашенного Фрэнком великодушного предложения руки и сердца. Мэри твердо решила относиться к пылкому признанию как к легкомысленной мальчишеской выходке и никому о ней не сообщать, но сердце билось, как птица в клетке, гордость переполняла, и в то же время мисс Торн понимала, что должна склонить голову перед другими, куда более значительными персонами. Не имея собственного имени, девушка неизбежно испытывала суровый, непреклонный антагонизм демократа по отношению к претензиям тех счастливцев, кого судьба наделила ценностями, которых сама она была лишена. Да, в душе жило некое противоречие, и все же больше всего на свете Мэри желала добиться права открыто выражать презрение, с гордостью говорила себе, что творение Господа – будь то мужчина или женщина – внутри нагое существо, наделенное живой душой. Все остальные свойства – не более чем одежда, неважно кем сшитая: простым портным или королевским мастером. Разве ей не дано поступать так же благородно, любить так же верно, поклоняться Богу небесному с той же безупречной верой, а Богу земному – с той же истинной преданностью, словно кровь наполнила жилы, пройдя через десятки поколений безгреховно рожденных предков? Так Мэри говорила себе, ясно сознавая, что, будь она мужчиной – например, достойным наследником Грешемсбери, – ничто не заставило бы ее осквернить родословную своих детей союзом с женщиной низкого происхождения. Она чувствовала, что если бы оказалась на месте Августы Грешем, то никакой мистер Моффат со всем своим богатством никогда бы не добился ее руки, если бы не смог представить отягощенное несомненным благородством генеалогическое древо.

Вот так, пребывая в состоянии войны с собственным сознанием, Мэри Торн вступила на путь борьбы с предрассудками общества – теми предрассудками, которые сама любила всей душой.

Но действительно ли исключительно из-за отсутствия высокопоставленных родственников надо отказываться от прежних привязанностей и симпатий? Следовало ли прекратить с девичьей искренностью подруги открывать сердце навстречу Беатрис Грешем? Неужели не оставалось ничего иного, кроме как расстаться с Пейшенс Ориел и быть изгнанной – точнее, самой себя изгнать – из различных девичьих компаний прихода Грешемсбери?

До сих пор суждения и взгляды Мэри Торн на то или иное событие обладали не меньшим весом, чем мнение Августы Грешем, и выражались столь же открыто и часто, во всяком случае, когда рядом не было молодых леди Де Курси. Неужели отныне обычаю суждено прерваться? Дружеские чувства росли и крепли с раннего детства, а потому никогда не вызывали вопросов. И вот сейчас сама Мэри Торн поставила их под сомнение. Действительно ли предстояло обнаружить, что занимаемое положение фальшиво и должно измениться?

Такие мысли владели сознанием Мэри, когда она решительно отказалась стать подружкой невесты на свадьбе Августы Грешем и когда предложила подставить собственную шею, чтобы Беатрис на нее наступила; когда бесцеремонно выпроводила из комнаты леди Маргаретту и высказала собственное мнение насчет грамматической конструкции слова «humble» – смиренный, униженный, низкий. Такие чувства владели душой в тот момент, когда Фрэнк Грешем придержал для нее дверь столовой, а в ответ она отказалась пожать ему руку.

«Пейшенс Ориел может рассуждать об отце и матери: так пусть она и пожимает ему руку, пусть ведет приятные беседы», – горестно сказала себе Мэри, а вскоре увидела, как Пейшенс действительно беседует с Фрэнком, и молча, с трудом сдерживая слезы, направилась к пожилым гостям.

Но откуда же взялись слезы? Разве гордая Мэри Торн не заявила Фрэнку, что его признания в любви не больше чем глупые мальчишеские выходки? Разве не отвергла наивных притязаний еще тогда, когда верила, что ее кровь так же чиста и хороша, как его? Разве не увидела с первого взгляда, что несвязный детский лепет достоин лишь насмешки и больше ничего? И все же сейчас в глазах стояли слезы, потому что мальчик, которого она только что отчитала, чью руку дружбы отвергла, тотчас перенес заинтересованность и галантность на менее сдержанную и строгую молодую особу!

Прогуливаясь в обществе почтенных гостей, Мэри слышала, что, пока леди Маргаретта оставалась с Фрэнком и Пейшенс, голоса обоих звучали громко и весело, а потом ее чуткое ухо уловило, как, едва леди Маргаретта ушла, голос Фрэнка сразу изменился: стал глубоким, негромким и отвратительно ласковым. Мэри замедлила шаг и постепенно отстала от остальных.

Одной из сторон территория поместья Грешемсбери практически примыкала к деревне. Параллельно длинной деревенской улице тянулась аллея, а в дальнем ее конце, где сад уже заканчивался, возле открывавшейся изнутри калитки под высоким раскидистым тисом стояла скамейка. Отсюда в просвет между домами была видна далекая церковь. В это укромное место и пришла Мэри, чтобы никто не мешал выплакаться, осушить слезы и только после этого вновь явиться миру.