Доктор Захарьин. Pro et contra

Он не пропускал ни одного заседания Физико-медицинского общества и сам время от времени представлял собравшимся своих пациентов: одному из них он наложил трахеостому, другого вылечил от пиодермии, третьего исцелил от микотического поражения волосистой части головы.[99] При отсутствии средств массовой информации такие демонстрации больных играли роль самобытной рекламы. В городе, где слухам доверяли, как правило, гораздо больше, чем официальным уведомлениям, восторженные отзывы о необычном адъюнкте способствовали постепенному, но неуклонному расширению его частной практики. не случайно летом 1863 года Захарьина позвали в Тверь к тяжело заболевшей писательнице и благотворительнице Авдотье Глинке, как «доктора, пользующегося обширной известностью».[100]

Экстраординарный профессор

В 1863 году университетская администрация поручила ординарному профессору Млодзеевскому замещать больного Овера в факультетской терапевтической клинике. Так как Млодзеевский продолжал одновременно читать лекции по программе частной патологии и терапии на своей кафедре, преподавательская нагрузка Захарьина ничуть не уменьшилась, но его должность стала вдруг называться иначе. Распоряжением попечителя Московского учебного округа от 24 ноября 1863 года адъюнкта Захарьина «переименовали» в доцента по кафедре общей терапии и врачебной диагностики.[101]

Это «переименование» сыграло дурную шутку с его биографами. Спустя 30 лет журнал «Современная Клиника», а вслед за ним Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона объявили, что ещё в 1862 году Захарьина избрали «ординарным профессором по семиотике и диагностике».[102] Поскольку такие подробности из прошлого Захарьина были обнародованы в зените его прижизненной славы, надо полагать, что издатели и редакторы заручились согласием знаменитого терапевта на распространение в печати вымышленной информации о его служебных перемещениях. В таком случае приходится думать, что Захарьин сам создавал и поддерживал отдельные легенды о себе. Так, например, ещё в начале 1860-х годов молодой адъюнкт поражал воображение студентов рассказом о том, как он в первый же год по окончании университета в совершенстве овладел французским и немецким языками.[103] Нельзя исключить, кроме того, что автором упомянутых биографических публикаций был профессор Голубов – любимый ученик Захарьина и главный поставщик всевозможных (в том числе недостоверных) сведений о своём наставнике.

По данным советских энциклопедических изданий, в 1862 году Захарьина избрали экстраординарным профессором, а в 1864-м – ординарным профессором факультетской терапевтической клиники.[104] На самом деле после отставки Овера в 1864 году медицинский факультет единогласно предложил Млодзеевскому занять освободившуюся кафедру и, лишь встретив категорический отказ последнего от этой должности, передал факультетскую терапевтическую клинику Захарьину.[105] Приказом министра народного просвещения от 24 августа 1864 года доцент Захарьин был утверждён экстраординарным профессором по фактически уже давно занимаемой им кафедре факультетской терапевтической клиники.[106]

Повышение по службе добавило ему и хлопот, и ответственности. Отныне ему, как руководителю важного факультетского подразделения, приходилось вникать не только во все лечебные, но и в большинство хозяйственных вопросов и периодически обращаться к университетской администрации с просьбами ассигновать то 380 рублей для приобретения генератора постоянного тока, то 300 рублей для закупки ларингоскопического инструментария и химических реактивов, то 200 рублей для исправного функционирования клинической лаборатории, которой с 1865 по 1869 годы заведовал сверхштатный лаборант Черинов.[107]

Его обычный рабочий день начинался в 9 часов утра с предварительного обхода своего отделения, состоявшего из мужской и женской половин (по 30 кроватей на каждой из них) и расположенного на третьем этаже клинического здания на Рождественке. С 10 до 12 часов шесть раз в неделю, кроме воскресений, Захарьин читал лекции с демонстрацией больных, лежавших в его стационаре. Эпизодически он спускался в приёмный покой на первом этаже и там проводил разбор амбулаторных больных, называемый очередной лекцией. Иногда он цитировал на лекции один из наиболее часто упоминаемых в медицинской литературе XIX столетия афоризмов Фрэнсиса Бэкона: «Врачебное искусство целиком заключается в наблюдении». Может быть, с этим связана легенда о его дополнительном философском образовании?