Доктора флота

Выпив крошечную, чуть больше наперстка, серебряную стопку спирта, шел в коридор покурить, передохнуть перед следующей операцией. Именно ему, Мызникову, принадлежали запомнившиеся курсантам слова: «Не идите в хирурги, друзья. Прошу вас об этом. Хорошим хирургом стать трудно. Плохим быть — преступление». Черняев относился к Мызникову со сложным чувством. Отдавая дань его незаурядному хирургическому и лекторскому таланту, иногда с тайной завистью слушал его темпераментные, любимые слушателями лекции, однако лечиться предпочел бы у кого-нибудь другого, кто делает операции спокойно, без спешки, без показухи, без аффектации…

Младший лейтенант Якимов умирал. Он лежал на спине в большой, жарко натопленной комнате среди двух десятков таких же тяжело раненных и громко, со свистом дышал. Лицо его было так укутано в бинты, что видны были лишь черные брови, да окруженные глубокой синевой закрытые глаза. Трое суток он не приходил в сознание. В истории болезни значилось, что у него перелом основания черепа, открытый перелом костей левой голени и плеча, перелом семи ребер, тяжелое сотрясение мозга, двусторонняя посттравматическая пневмония. Мызников осмотрел его, покачал головой.

— По-моему, дело швах, — сказал он, уступая место у постели летчика профессору Черняеву. — Сейчас я ему, во всяком случае, не нужен. Никакие операции пока не показаны.

Александр Серафимович любил осматривать больных обстоятельно, не спеша. Он садился на край кровати, долго, неторопливо расспрашивал, потом внезапно умолкал и некоторое время сидел, закрыв глаза. У тех, кто его плохо знал, было полное ощущение, что он дремлет. Но он напряженно думал, прерывая свои размышления то повторным ощупыванием, то наблюдениями. Такая манера осмотра позволяла ему замечать то, что нередко ускользало от внимания других специалистов. Среди терапевтов был широко известен случай, когда Черняев консультировал в клинике Мызникова больного, которому назавтра предстояла операция. В истории болезни, очерченный красным карандашом, стоял окончательный диагноз: «Желчнокаменная болезнь. Закупорка желчного протока».

— Передайте Александру Васильевичу, чтобы он не брал больного на операцию, — как всегда, негромко и как будто вяло сказал Александр Серафимович лечащему врачу. — Тут нет желчнокаменной болезни.

Утром на конференции слова Черняева передали Мызникову.

— Чудит Саша. Будем оперировать, — сказал тот.

Больного взяли на стол. Мызников был поражен. Никакой желчнокаменной болезни не оказалось. Вместо нее была гуммозная печень.

Сейчас, посидев у постели больного и понаблюдав за ним, Александр Серафимович извлек из кармана еще отцовский ореховый стетоскоп, стал внимательно прослушивать Якимова. Сердце стучало глухо, но ровно, спокойно. «Это выдержит, — подумал он про сердце. — Сильная интоксикация, но молодой, крепкий организм». Затем, каждый раз осторожно раздвигая бинты и освобождая место для трубки, он начал выслушивать легкие. В нижних отделах с обеих сторон были отчетливо слышны характерные клокочущие звуки, будто в кипящем чайнике булькала вода. «Плохо, — подумал он, глядя на юношу. Длинные черные ресницы больного подрагивали в такт дыханию, крылья носа раздувались, словно старались пропустить побольше воздуха. Юноша дышал часто и тяжело. Временами он начинал кашлять, и тогда Александр Серафимович видел пенистую розовую мокроту. — Начинается отек легких. С этим ему сейчас ни за что не справиться».

Еще до войны в его клинике испытали новый способ борьбы с отеком легкого, страшным осложнением сердечных катастроф, — вдыхание чистого кислорода, предварительно пропущенного через девяностошестиградусный спирт. Нескольким больным лечение помогло. Остальных все равно потеряли. Но ведь то были по преимуществу пожилые люди, старики, страдавшие тяжелыми сердечными заболеваниями.

— Прикажите, пожалуйста, принести полдюжины кислородных подушек, систему и бутылку чистого спирта, — попросил Черняев.

Он сам наладил систему, вставил Якимову тонкие катетеры в нос, ввел в вену полкубика строфантина, усадил рядом с койкой сестру. Прошло несколько часов. За это время начальник терапевтического отделения показала ему пятерых тяжело больных, покормила настоящим борщом со свежим хлебом. После вкусного сытного борща Черняев почувствовал себя нехорошо — закружилась голова, появилась дурнота, слабость. Он лег в ординаторской на кушетку и долго лежал неподвижно. Поздно вечером Черняев снова тихонько вошел в палату. Теперь Якимов дышал ровнее, лицо его чуть порозовело, мокрота при кашле стала желтой, вязкой. Он снова прослушал летчика. Хрипы в нижних отделах стали влажными, как при пневмонии. Отек легких больше пока не угрожал.

— Что мне ответить командующему? — спросил, прощаясь, начальник госпиталя.

— Сейчас ему чуть лучше. Надо ждать. И не спешить отправлять дальше. Я записал все рекомендации в историю болезни.

Та же санитарная машина повезла их вдогонку первому эшелону Академии. Опять ее подбрасывало вверх, швыряло в ямы, и Александр Васильевич ворчал, ругал шофера: