Доктора флота

— Отхожие места уборщице положено убирать, — ворчал губастый. — И потом, что это за команда: «Кандидат Зайцев, ко мне!» Так только собак подзывают, а не людей.

Лицо юноши нахмурилось, толстые губы обиженно поджались.

— Про уборщиц, друг, забудь, — заговорил молчавший до этого стройный широкоплечий парень. Он был обут в хромовые сапоги, и они приятно поскрипывали, когда он ходил по гальюну. — Служба военная. Привыкать нужно. А сейчас, ребята, давайте познакомимся. — И, по очереди протянув всем крепкую руку, представился: — Алексей Сикорский, из Житомира. У меня отец военный, командир батальона.

— Петров Василий Прокофьевич, — сказал белобрысый, расчесывая пятерней непослушные, падающие на лоб, волосы. — Охотник я, и батя — охотник.

Синеглазый, с золотой фиксой — Павел Щекин. Он единственный ленинградец. Толстогубого юношу звали Миша Зайцев. Его отец профессор-терапевт, мать — детский врач. Он тоже коренной питерец, родился здесь и вырос, но вот уже третий год, как отца избрали заведующим кафедрой в Киеве, и они живут там.

— Предлагаю, ребята, держаться вместе, помогать друг другу, — сказал Алексей.

— Давайте, — охотно согласились остальные. Они уселись рядком на широкий подоконник. Павел и Алексей закурили.

Отсюда, с третьего этажа Солдатского корпуса, была хорошо видна Выборгская сторона. Солнце еще полностью не зашло. Оно низко висело над горизонтом, лучи его шли параллельно земле, и легкие облака на небе словно присыпала золотая пыль.

— Красиво, — задумчиво сказал Алексей, глядя в окно. — Одно слово — Ленинград.

— Старый дом. Видать не одну сотню лет стоит, — проговорил Васятка, с удивлением рассматривая толстые, как в крепости, стены. — Интересно, что здесь раньше было?

— Могу рассказать, — охотно отозвался Миша Зайцев. — Будете слушать?

— Бреши, все равно делать нечего, — великодушно разрешил Пашка Щекин.

— У моего отца был пациент — знаменитый шахматист Ильин-Женевский. Он был комиссаром этого Гренадерского полка, в семнадцатом году перешедшего на сторону революции. Кажется, он даже собирался написать его историю… — Миша умолк, посмотрел на ребят. Он был самолюбив и, если бы заметил, что ребятам неинтересно, немедленно перестал бы рассказывать. Но они внимательно слушали. — Полк этот был сформирован почти двести лет назад. Отличился в войне 1812 года с Наполеоном, потом участвовал в восстании декабристов. А сочинение позавчера мы писали в той комнате, где проходила седьмая апрельская конференция РСДРП, на которой выступал Ленин.

— Силен, малый, — восхищенно сказал Паша и внимательно посмотрел на Мишу. — Признайся, специально прочитал, чтобы нас удивить?

— Зачем? — обиженно произнес Миша. — История Петербурга наше с папой увлечение. Я, например, знаю, что раньше Гренадерские казармы назывались Петровскими, что строил их Луиджи Руска. Именно по его проекту были созданы эти портики, карнизы с модульонами, пилястры. Здесь долго жил Блок со своей матерью и отчимом — офицером Гренадерского полка Кублицким-Пиоттухом.

— Не голова, а Дом советов. Верно, пацаны? — Пашка посмотрел на сидящих рядом ребят, одобрительно похлопал Мишу по спине, потом не спеша вытащил из кармана старинные часы-луковицу, щелкнул крышкой. В последних лучах заходящего солнца ослепительно блеснуло золото. — Пошли, босяки, спать.

Пашка Косой — ученый муж

В конце тридцатых годов жители улиц, примыкавших к Балтийскому и Варшавскому вокзалам, возвратясь из поездок или с работы, часто находили свои дома обворованными. Грабители очищали квартиры зажиточных семей, где было чем поживиться. Но не брезговали и мелочами — развешенным во дворах стираным бельем, старой одеждой, вынесенной для проветривания, папиросными лотками. Жулики были неопасные, «мокрых» дел и вооруженных грабежей за ними не числилось. Правда, однажды сбросили с крыши кирпич на голову участковому, но все обошлось благополучно — кирпич пролетел мимо. Особенно буйствовали шайки на Лиговке, в Чубаровом переулке и на улице Шкапина. Дворничиха, баба Настя, уверяла, что в ее домах нет ни одной квартиры, где бы не побывали воры.

— Последняя я осталася, — рассказывала она. — Что было поценней, в ломбард отнесла. Кажный день жду, что нагрянут окаянные.

В глубине одного из дворов стоял скрытый от улицы четырехэтажным кирпичным домом скромный давно не крашенный флигелек, в котором помещалась какая-то железнодорожная контора. На чердаке этого флигеля и устроила свою «малину» одна из шаек.

Почти каждый вечер в «малине» появлялся Пашка Щекин.

— Ученый муж пришел, — радостно приветствовала его рыжая девица с выщипанными бровями по кличке Помидора, подруга Валентина — главаря шайки. — Тошно стало. Развей скуку, Косой, сыграй что-нибудь.

Пашка кивал, брал со стены гитару, пел:

В бананово-лимонном Сингапуре,
Когда под солнцем клонится банан,
Вы грезите весь день на желтой шкуре
Под дикий хохот обезьян.