Доктора флота

— Ладно, — сказал Пашка, ошарашенный таким приемом, не зная, как вести себя дальше. — Противен так противен. Я уйду. Но даже преступнику объясняют, в чем его вина.

— А ты, бедный, не знаешь?

— Нет, и даже смутно не догадываюсь.

— Подумай немного и поймешь. А сейчас уходи.

Такой злой и обиженной Пашка Лину еще не видел.

— Ну что ж, — сказал он на прощанье. — Смотри не пожалей. — И вышел, тихонько притворив дверь.

На следующий день, он, наконец, понял, в чем дело. Всему виной его длинный язык. Валентин любил в «малине» цитировать неизвестного автора: «Человеку нужно два года, чтобы научиться говорить и тридцать — чтобы научиться молчать». Конечно же, не следовало болтать. Недавно на вечеринке Васяткина приятельница Анька спросила его:

— Ты что, всерьез влюблен в Лину?

— А тебе что за забота? — засмеялся он. — Все стараются в душу залезть. Кого люблю, кого ненавижу.

— Интересно просто, — безразлично сказала Анька и подняла свои прозрачные, как у кошки, глаза. — В нее все ваши мальчишки влюблены. Точно эпидемия. Выходит, и ты не устоял?

Черт его дернул ляпнуть:

— Я больше папу ее люблю. Как-никак академик. Приятный во всех отношениях родственничек.

Теперь ясно, что именно этот разговор и передали Лине.

Две недели Пашка не напоминал о себе, давая улечься обиде, забыть так больно ранившие слова, а затем подкараулил ее на улице. Он вышел из подворотни и тихо сказал:

— Прости меня.

Но Лина сделала вид, что не замечает его и прошла мимо. Тогда он догнал ее, пошел рядом:

— Ну виноват, ну сболтнул глупость, — он вспомнил афоризм, услышанный от Мишки Зайцева, и сейчас пользовался им: — Еще Корнель писал: «Кто много говорит, тот говорит много глупостей». Да и брага была чересчур крепкая. С кем не бывает?

Она даже не отозвалась, не посмотрела в его сторону, свернула в парадное.

И все же такую девушку, такой великолепный шанс устроить свою жизнь упускать нельзя. «Ничего, успокоится, передумает, — решил он. — Не такой я парень, чтобы мной бросаться».

Вечером третьего октября весь огромный кубрик первой роты с трехэтажными нарами до самого потолка, скупо освещенный двумя стосвечовыми лампочками, бурлил, словно нагретая до кипения вода. Поводом для всеобщего возбуждения послужило сделанное час назад майором объявление: «Согласно распоряжению народного комиссара военно-морского флота нашему курсу надлежит убыть на полуторамесячную практику на действующих флотах. Завтра командиры взводов представят мне списки, кто на какой флот желает ехать». Анохин замолчал, давая курсантам возможность переварить только что услышанную новость. Потом добавил:

— Перед практикой получите новые ботинки.

— Урра! — закричали курсанты, давно мечтавшие понюхать пороху. Ведь, за исключением двух взводов сталинградцев, никто из них не был на фронте. Значит, усиленно бродившие два месяца слухи оказались не досужим вымыслом, а имели под собой почву. Предполагалось, что большую половину практики курсанты проведут дублерами фельдшеров на кораблях и в частях боевых флотов, а затем две недели будут работать в госпиталях.

Новость о ботинках была тоже приятной. На год полагалось по паре хромовых и рабочих ботинок. Но давно прошли все сроки, ботинки износились, из них едва не торчали пальцы, а новых не выдавали. Дежурный по курсу докладывал майору Анохину: «По списку сто восемьдесят, в строю сто шестьдесят четыре, без ботинок шестнадцать».

У оставшихся без обуви курсантов преподаватели принимали зачеты и экзамены прямо в кубриках.

Для Васятки выбор флота не представлял проблемы. Ему было все равно куда ехать. Хоть к черту на кулички. Лишь бы там было кого оперировать. Уже несколько месяцев им владела одна мысль, одно желание — оперировать, набираться опыта. Преподавателям все время приходилось удерживать его от чрезмерной прыти. Он готов был резать всех подряд. Привозили больного с подозрением на аппендицит, показаний к срочной операции не было, следовало выждать, понаблюдать, но у Васятки чесались руки. Пока на третьем курсе к самостоятельным полостным операциям его не допускали, но ассистировал он чаще всех. На практических занятиях и дежурствах он колол, пунктировал, вырезал, вскрывал все, что было можно. В отличие от большинства своих товарищей, он не испытывал при этом ни робости, ни страха и отчаянно брался за все, за что никто другой браться не решался.

Косой доцент Малышев, которого Мызников ласково называл «петушок», говорил о Васятке:

— За время работы в клинике видел много увлеченных хирургией студентов, но такого, простите… — он делал паузу, подыскивая нужное слово, — такого негодяя вижу впервые. Позволь ему и он без колебаний будет резать даже здоровых.

— Факт, — смеялся Васятка. — Я и не скрываю. Как я в части буду оперировать, если в Академии не научился?

— Вы, товарищ Петров, не на необитаемый остров поедете и не на Северный полюс, — наставлял его Малышев. — На флоте много хороших хирургов. Будет у кого поучиться.